Впрочем, о Вадиме он вспомнил сейчас так, словно тот остался за какой-то плотной пеленой. Да так оно, собственно, и было. Вся жизнь до плена теперь казалась Георгию нереальной, и сам он казался себе переменившимся до неузнаваемости.
Это ощущение только усилилось, когда он взглянул на себя в зеркало. Это было даже не зеркало, а крошечный, в пол-ладони, осколок, вмазанный в стену. Георгий не видел зеркала уже почти полгода, и то, что он увидел, когда встал наконец с кровати и добрел до стены, ввергло его в ступор.
— Да-а… — пробормотал он, разглядывая фрагменты собственного лица в этом тусклом осколке. — Такой рожей только детей пугать. Еще и борода почему-то черная! Натуральный бандит.
Перед самой поездкой в Веденское ущелье он побрил голову, потому что было жарко. За прошедшие месяцы волосы отросли мало — то ли от стресса, то ли от темноты, то ли от всего вместе. А вот борода выросла густая, жесткая как проволока и действительно черная, что в сочетании с рыжей головой смотрелось совсем уж дико.
— Почему обязательно бандит? — не согласился Саша. — Я вот, например, читал, что разный цвет бороды и волос является показателем породы. Извини, — тут же добавил он, — конечно, глупо звучит, но за что купил, за то продаю. Может, ты из дворян, голубая кровь? — улыбнулся Саша.
— Вот уж точно нет! — улыбнулся в ответ Георгий. Он всегда почему-то улыбался, когда видел Сашину улыбку — ясную, без единого дополнительного оттенка, не усмешку, не ухмылку, а просто улыбку. — Мама у меня в степи родилась, на хуторе, по её линии дед обычным крестьянином был, а сама она портниха. А по отцу дед, она говорила, из терских казаков. Но я того деда не видел, он до меня ещё умер. Я и отца почти не помню — он рыбак был, в шторм погиб.
— А я недавно отца попросил генеалогическое древо наше заказать. Интересно ведь, — сказал Саша. — Он посмеялся, но пообещал, что закажет. Может, и сделали уже… Борода, впрочем, отнюдь не породистая. Просто шерсть какая-то, — вздохнул он, поглаживая редкие светлые кустики, торчащие у него на щеках. — Хорошо, что здесь девушек нету, а то вообще бы стыдуха… И бритву ни за что не дают, я уже сколько раз говорил. Кстати, как ты думаешь, почему они нас практически не охраняют? — спросил он. — Сначала они меня каждые три дня на новое место перевозили, глаза почти не развязывали и охраняли так, что пальцем нельзя было шевельнуть. А теперь — окно даже есть, беги не хочу.
— Скорее всего, отсюда не убежишь, — ответил Георгий. — Я вообще-то мало что соображал, когда они меня сюда привели, но думаю, мы где-то за Каменными Воротами. Это скалы такие, — объяснил он. — Я ещё раньше, до плена про них слышал. За ними федералы вообще территорию не контролируют, и особо здесь не побегаешь, заминировано все. Если только за зверем каким, след в след. Ну, местные, наверное, тропы знают, но мы-то нет.
— Они мне говорили, что под окном растяжки поставили, — вспомнил Саша. — Думаешь, правда?
— Лучше бы не проверять, — усмехнулся Георгий. — В общем, убежать вряд ли удастся.
— Я думаю, в побеге нет необходимости. Надо просто подождать, — сказал Саша, но развивать эту тему не стал, а Георгий опять не стал расспрашивать.
Вообще же разговаривать с Сашей можно было бесконечно, и происходило это легко, без малейшего напряжения. Хотя так же легко можно было и молчать. Саша никогда не начинал разговора, если чувствовал, что Георгию этого не хочется, он был как-то по-особенному тактичен — не из-за воспитания, а словно бы изнутри, от рождения. Хотя воспитание, конечно, тоже чувствовалось, а уж образование просто било ключом.
Саша прочитал столько книг, что их количеству, а главное, подбору удивлялся даже Георгий, который тоже вообще-то читал много с самого детства.
Они разговаривали целыми днями, часто и ночи прихватывали, и Георгий впервые за все эти месяцы совсем не боролся со временем, как он уже успел привыкнуть в плену. Пока он был один, он научился растягивать каждое, даже совсем пустячное — впрочем, других и не было, — занятие на как можно более долгий срок. Часами счищал песок с сырой картошки, прежде чем её съесть, часами же переплетал нитки на почти истлевших носках…
Теперь, с Сашей, часы летели как минуты, и Георгий жалел только о том, что время проходит так быстро.
— Мы с тобой как Гершензон с Вячеславом Ивановым, — смеялся Саша. — Они, знаешь, однажды — в двадцатые, по-моему, годы, но могу и ошибаться — вот точно так же разговаривали, довольно долго, а потом разговоры эти издали в виде писем. «Переписка из двух углов» называется. — И интересовался: — Тебя не напрягает, что я слишком набит всякими бесполезными сведениями? Все-таки, наверное, во мне есть какая-то легковесность, как в мешке с соломой…
Георгия ничто в нем не напрягало. Саша казался ему не мешком с соломой, а редкой драгоценностью, которую он осторожно держал в ладонях, боясь уронить.
Однажды Георгий рассказал, что бросил операторский факультет ВГИКа, и бросил исключительно по дурости, из-за какой-то мелкой ссоры с преподавательницей английского, в котором был полным дубом. А вернее всего, потому, что будущее вдруг представилось ему безысходным. Видно же, в какой упадок пришло кино, и кто ему даст что-то снимать, если даже знаменитые операторы годами в простое…
— Это, безусловно, полный идиотизм с твоей стороны, — решительно сказал Саша и сразу спохватился: — Ты не обиделся?
— Нет, — улыбнулся Георгий. — Я и сам знаю, что идиотизм. Если бы… Наверное, я попытался бы восстановиться. Я, конечно, много чему и сам научился, особенно в Чечне, но все-таки телекамера — не то что киношная, и цифровая кассета — не пленка. Да и много есть таких вещей, которых я просто не знаю, и вот именно знаю, что не знаю. Про монтаж вообще только читал… Да мало ли что еще! Ну, об этом смысла нет говорить.
— Почему? — пожал плечами Саша. — Ты думаешь, когда вернешься, у тебя не будет возможности снимать?
Георгий думал, что у него не будет возможности вернуться, но об этом он Саше говорить не хотел.
— А твой Чехов, — вспомнил тот, — в одном письме, не помню кому, написал, что в искусстве надо быть готовым к широким разочарованиям и упрямо, фанатически гнуть свою линию. Как раз твой случай, по-моему.
К тому, что про Чехова при нем вспоминают с добавлением «твой» — конечно, из-за того что он тоже родился в Таганроге, — Георгий уже привык. Он только не мог привыкнуть к тому, что у Чехова находятся такие вот точные слова на самые неожиданные случаи его собственной жизни.
— Да, фанатизма на первый курс только и хватило, — сказал он и сердито добавил: — Талант хренов!..
— По-моему, ты зря себя укоряешь, — сказал Саша. — Тебе ведь сколько лет тогда было? В юности импульсивные поступки вполне естественны. — Он произнес это таким серьезным тоном, что Георгию не удалось сдержать улыбку. Саша заметил её и сразу смутился, торопливо проговорил: — Мне кажется, Чехов вообще понимал жизнь гораздо тоньше и глубже, чем полагают дураки. А Зинаида Гиппиус, конечно, круглая дура.
— Почему же это? — засмеялся Георгий.
Он знал Зинаиду Гиппиус только по имени: не успел доучиться до неё по институтской программе, а просто так её книги в руки не попадались.
— Потому что она считала Чехова таким, знаешь, усредненным воплощением нормы, и ничего, кроме сугубой интеллигентности, в нем не находила, — объяснил Саша. — Правильно Бунин про неё говорил, что она совершенно лишена непосредственного чувства жизни! Которым ты полон, — добавил он.
Саша произнес это так, словно Зинаида Гиппиус обидела чем-то лично его, а Бунин лично ему же говорил о непосредственном чувстве жизни.
О жизни, о самой жизни, которую он действительно чувствовал непосредственно, не ощущая между нею и своей душой никаких преград, — Георгий предпочел бы вообще не разговаривать. Лучше уж о «круглой дуре» Зинаиде Гиппиус. Он понимал, что почти санаторное равновесие нынешней ситуации — в чистой комнате, с сытной едой — не может длиться бесконечно, и судьба его скоро решится, и вряд ли это
