будет положительное решение…
Саша тоже не настаивал на разговорах «за жизнь», но эти разговоры возникали сами собою.
Один такой разговор начался из-за Малика — вернее, им и был начат.
Из всех охранников, которых Георгий за время плена навидался достаточно, Малик был самым приемлемым. Впрочем, Георгий на его счет не обольщался: понимал, что отношение к ним Малика — это отношение хорошего хозяина к своим баранам. Баранов надо холить и лелеять, потому что от них непременно произойдет польза, а когда настанет время этой пользы, их надо без сожаления зарезать или продать. Вот и Малик, если не холил их с Сашей, то, по крайней мере, относился к ним бережно и даже доброжелательно, спокойно ожидая, когда придет время другого к ним отношения.
Раз в день он разрешал им открывать окно, чтобы проветрить комнату, раз в день выводил по большой нужде — для нужды малой предназначались две пустые канистры, а еда, которую он приносил два раза в день, была так хорошо приготовлена, что можно было не сомневаться в её домашнем происхождении.
И он любил поболтать с образованными людьми. Тем более что Георгий оказался его ровесником, а Саша, хоть и был совсем молод — ему едва исполнилось девятнадцать, — но зато, как говорил Малик, «блистал знаньями». Такое стремление к общению не казалось удивительным. Малик был сообразителен, говорил по-русски не только чисто, но и грамотно, потому что, как он однажды мельком обмолвился, учился в Москве на инженера, но из-за войны не успел закончить институт.
— Вот вы, ребята, на нас обижаетесь… — сказал он однажды, зайдя, как обычно, вечером, чтобы проверить, чем занимаются его пленники.
— На кого это — на вас? — спросил Саша.
— Вы, русские, на вайнахов. Ну, на чеченцев.
— На обиженных воду возят, — усмехнулся Георгий.
— Я считаю, хорошая пословица! — засмеялся Малик. — Мне русские пословицы вообще нравятся. Моя сестра на филологическом факультете училась, у неё целая книга с пословицами есть. Правильно, не надо обижаться. Женщина может обижаться, а мужчина, я считаю, должен мстить.
— Мщение придает будущему односторонний характер, — заметил Саша.
— Как-как? — удивился Малик. — И откуда ты, Саша, такие слова знаешь? Я даже не понял, что ты сказал. Ну, он молодой еще, только книжки читал, — обратился он к Георгию, — а ты взрослый мужик, должен нас понимать. Вот ты бы не мстил, если бы у тебя отца убили, сына убили, сестру изнасиловали? — И, не дождавшись от Георгия ответа, Малик ответил сам: — Каждый мужчина мстил бы, и не надо на нас обижаться. Русские нас никогда не победят, — весело добавил он. — Вы даже не понимаете, как мы живем, как же вы нас можете победить? У нас считается стыдно, если ты хуже живешь, чем твой сосед, а что у вас стыдно считается, вы и сами не знаете. Ладно, ребята, спите. А то вы болтаете до утра, потом, Саша, твой отец скажет, почему ты такой бледный, наверное, мы с тобой плохо обращались!
Дверь за Маликом закрылась. Щелкнул замок, лязгнул засов.
— Знаешь, Дюк, я ведь даже не знал, что ему ответить, — помолчав, сказал Саша.
— А на что ты должен был ему отвечать? — пожал плечами Георгий.
— На все. Я и сам не знаю, что бы я делал, если бы… Ну, все то, что он сказал: отца, сестру… Ведь если подумать, он совершенно прав! Вот ты — ты ведь тоже не знал, что ему ответить, да?
Георгий ничего не ответил Малику просто потому, что не хотел заводиться сам и, тем более, заводить его. И Сашу он тоже не хотел заводить, но тот смотрел на него так прямо, серьезно и растерянно, что молчать было невозможно.
— Ничего на это не надо отвечать, — сказал он, глядя в Сашины светлые глаза. — Это демагогия, Саша, да ещё кровавая, и больше ничего. Вся эта война — кровавая демагогия, только Малик таких слов не знает, и министр, который Грозный одним десантным полком хотел взять и весь этот полк ни за что положил, тоже не знает. Что тот, что этот — оба даже не понимают, о чем речь, и нечего им объяснять, в дерьмо их кровавое лезть. Я тут этого всего столько нагляделся, что хоть не засыпай! — Георгий не заметил, как все-таки взволновался до дрожи в груди, хотя собирался только пересказать Саше то, что понял сам за время, которое провел в Чечне — сначала на свободе, а потом в плену; его понимание мало изменилось из-за плена. — Дети в подвалы прячутся, а по ним сверху глубинными бомбами. И что после этого из подвалов достают, как ты думаешь? Я камеру выключал — не мог это снимать… И ты не смог бы. Но все равно же, Саша! — Он потер ладонью лоб, чувствуя, что рука у него дрожит. — Все равно же, даже если с твоим ребенком такое случится, ты не пойдешь и ребенка того летчика, который бомбы бросал, не взорвешь. А Малик пойдет. И что, он право на это имеет, так, что ли?
Саша сидел на кровати, смотрел на Георгия не отрываясь и молчал. Георгий почувствовал, что ему впервые за все время плена страшно хочется курить. Показалось вдруг, что затянулся бы — и прошла бы эта мучительная дрожь, и сознание своей беспомощности… Но сигарет Малик им не выдавал. Саша не курил, а снабжать Георгия чем-то отдельным никто не собирался, да он и не просил.
А тут вдруг курить захотелось так, что он сунул руку в карман штанов, как будто там могла оказаться сигарета. Странно, но мысли о куреве не раззадорили, а наоборот, даже успокоили немного.
— Ты не на кого-то — ты на себя ориентируйся. Просто думай, что ты сам сделал бы, — сказал он.
— А ты? — быстро спросил Саша. — Ты что сделал бы, если бы увидел, что какой-нибудь подонок твою сестру насилует?
— Ну, что-то сделал бы, конечно, — кивнул Георгий. — Человек же я, не ангел. Да хоть и не сестру… Но с ним, Саша, с ним же! Не пойду ведь я его сестру насиловать за это, и ты не пойдешь! И человека, у которого руки связаны и который ответить тебе не может, ты ногами бить не будешь…
— Я и у которого развязаны — тоже не буду, — перебил его Саша. — Но я же в этом смысле не показатель, я и драться-то не умею.
— А кто же тогда показатель? — пожал плечами Георгий. — Малик? О чем тебе с ним говорить, что ему объяснять? Тем более, про это и без тебя миллион слов сказано и тысячи книг написано, а толку никакого. Я, знаешь, — невесело добавил он, — когда обо всем этом думаю, то мне ни снимать больше не хочется, ни… Я вообще тогда не понимаю, зачем все. Сказал бы, что люди живут как скоты, но они и хуже скотов живут.
— Я все-таки думаю, что это у тебя пройдет, — тихо сказал Саша. — Ты, по-моему, очень талантливый человек, а талант от отчаяния исчезнуть не может. И снимать тебе захочется, и жить… Правда, Дюк, поверь мне, не такое уж я дитя наивное, как ты про меня думаешь!
— Я совсем так про тебя не думаю, — улыбнулся Георгий. — Что я, Малик? Только какая разница, чего мне захочется или не захочется? Все равно же…
Он кивнул на наглухо закрытую дверь и тут же замолчал. Он не хотел говорить о будущем, потому что никакого будущего для себя не видел. Но Саша-то здесь при чем? Георгий давно уже понял, что тот будет находиться здесь ровно до тех пор, пока за него не заплатит отец. И, судя по условиям содержания, отец его — человек влиятельный, а сумма выкупа — значительная. Но только последний подонок стал бы напоминать об этом такому человеку, как Саша.
— Ну, зря ты так пессимистичен! — засмеялся Саша. — Я согласен, что кино сейчас в упадке, но кто-то снимает ведь, почему не ты? Или ты… — Он вдруг замолчал, словно споткнулся на ровном месте, побледнел, потом покраснел, потом опять побледнел. — Дюк, ты… Ты думаешь, что вообще отсюда не выйдешь?..
Георгий и сам растерялся, глядя на Сашу: ему показалось, тот сейчас потеряет сознание или заплачет. А он-то и предположить не мог, что эта мысль никогда не приходила Саше в голову!
— Ну, вообще-то… — пробормотал он. — То есть…
— То есть ты, — перебил его Саша, — все это время думал, что я вот-вот отсюда выйду, а тебе ручкой помашу — счастливо оставаться?! За кого же ты меня принимаешь?..
Голос у него при этих последних словах был такой, что Георгию захотелось разогнаться и стукнуться головой о стенку, только бы не слышать этих интонаций.
— Саш, ну не надо так! — расстроенно сказал он. — Это же не от тебя зависит, ты же не можешь…
— Вечно про меня все думают, что я ничего не могу! — воскликнул Саша.
