— Саша! — Теперь он действительно закричал, приподнял его за плечи; Сашина голова безжизненно откинулась назад; Георгий подхватил её ладонью. — Саша, не надо, пожалуйста, ну я прошу тебя! Что же я наделал?!
Вдруг он увидел, как Сашины губы дрогнули. Он склонился к самым этим синим губам и услышал — не голос, а, казалось, только дыхание.
— Ты… Но ты же совсем не виноват, Дюк… — выдохнул Саша.
И умер.
— И умер, — повторил Георгий. — Умер. А я живой. Можно это выдержать?
Полина молчала. Она понимала, что выдержать это нельзя — что он выдерживать это не может… Он сжимал её руку, и она чувствовала, какая сильная у него рука и какая сейчас беспомощная.
— Это его отец к тебе приходил? — спросила она, чтобы хоть что-нибудь спросить.
— Да. Я ведь знал его, оказывается, отца Сашиного. Мистика какая-то, страшно тесный мир.
— Давно знал?
— Не давно, и даже совсем не долго, часа три всего. Но как-то так знал, что как будто всю жизнь.
— А он знал об этом — Саша знал?
— В самом конце узнал, случайно. Да ведь и я случайно понял… Он же мне и сказал, Саша: мистика, мол, Дюк, и мир страшно тесный! Мы ведь с ним все время разговаривали, обо всем, с ним, знаешь, так легко было говорить… — Глаза у Георгия потемнели ещё больше. — Ну вот, однажды я ему сказал: только теперь я, Саша, понимаю, что такое врожденные заслуги. А мне ведь про них как раз отец его и говорил когда-то. Что это такие заслуги, которые даются рождением. Даже не происхождением, а вот именно рождением. Смотришь на человека и сразу понимаешь: ему это можно, потому что он от роду такой… Как Саша. — Георгий на секунду отпустил Полинину руку, чтобы щелкнуть зажигалкой, и тут же снова накрыл её ладонь своею, сжал пальцы. — А он засмеялся и спросил: кто это тебе, Дюк, Гете цитировал, или это во ВГИКе студенты такие книжки читают, или маклеры? Нет, говорю, не студенты и не маклеры, а, можешь себе представить, бизнесмены, нефтяные магнаты. Он как-то вздрогнул и спрашивает: какие же, если не секрет? Да никакой не секрет, я случайно у художницы одной с магнатом этим познакомился, а потом мы с ним полночи разговаривали, потому что между нами как будто искра какая-то вспыхнула… Я тогда даже не знал, кто он, ну, он представился — Вадим Лунаев, но я же этой стороной жизни вообще не интересовался, это уж потом только понял, что он магнат, да и что там особенно понимать было, достаточно два раза «Новости» по любому каналу посмотреть… Я ему поэтому даже не позвонил потом ни разу, хотя очень хотелось, но как-то… Не хотелось, чтобы он подумал, что я тот разговор как-нибудь использовать захочу. Деньги у него стану клянчить под свои великие творческие планы… В общем, не сложилось. Ну, я Саше все это рассказал, а он вдруг как засмеется. Вот ведь, говорит, Дюк, правда, что от судьбы не уйдешь! Ничего, вернемся в Москву, пообщаешься ещё — папа будет очень рад… Вот и пообщались. — Георгий сломал в пепельнице недокуренную сигарету.
— Ты его сегодня в первый раз увидел… после всего? — спросила Полина.
— Да. Я из Чечни в Москву не поехал, — ответил Георгий. — Сашу какие-то люди от его отца… ждали, я его до них донес, с ними до Моздока добрался, а потом — не мог я сразу в Москву, сразу к Вадиму… Я к маме поехал, в Таганрог.
— Надолго? — зачем-то спросила Полина.
— Нет, ненадолго. Она умерла.
— Как?! — ахнула Полина и растерянно, бестолково спросила: — Но почему?..
— Вот так. Потому что вокруг меня одна сплошная смерть, это ещё с Нины началось, и все из-за меня.
— Но почему же из-за тебя? Ты же… — начала было Полина.
Но Георгий перебил ее:
— А из-за кого? Нина — ну, это та девушка, с которой я в Чертаново жил, — из окна бросилась, потому что я от неё ушел, а я ведь знал, что она без меня жить не будет, но я влюбился, в другую влюбился, и не мог я поэтому с Ниной жить, и… Но и что же, что не мог? Я же знал, что Нинка с собой может сделать, и при чем тут влюбился, не влюбился… Она то самое и сделала. — Он замолчал. Полина чувствовала, что он дрожит весь, от сжимающей её руку ладони до сердца. — И мама… Она не знала даже, что я в Чечне, я ей не говорил, но когда все это случилось, ей из Москвы позвонили, стали выяснять, где я, что я… Режиссера ведь моего убило, ну, кому положено и спохватились наконец: кто это вообще, что это? Может, ответственности боялись, не знаю. В общем, позвонили ей, сказали, что я пропал, и откуда только телефон узнали…
Глава 9
Георгий не помнил, как доехал до Таганрога.
Он всегда любил эту дорогу — через степь, через пахнущий травами теплый ветер, к морю, к морю! В Москве ему страшно не хватало простора, и у него сердце замирало, как только поезд подъезжал к Азову, и он чувствовал себя так же, как чеховский Егорушка: едет мальчик по огромной, словно для великанов расстеленной степи, о жизни думает…
Сейчас он не думал ни о чем. Да и травами не пахло — степь лежала бесснежная, черная, какая-то зловещая. Но на сердце у него было так черно, что он не замечал черноты вокруг.
Он ничего не замечал — шел по городу, по знакомым, сбегающим к морю улицам, мимо солнечных часов, по которым маленьким научился определять время, мимо Городского сада… И не думал ни о чем — даже о том, что скажет матери, как объяснит такое долгое свое отсутствие.
Но объяснять ничего не пришлось.
Ключей от маминой квартиры у Георгия не было. Да у него теперь и никаких ключей не было, и документов тоже — все это сгинуло бесследно. Он позвонил раз, другой, третий, долго ждал, прислонившись плечом к маминой двери, потом сел на пол под дверью, не понимая, почему она не открывает… Потом открылась дверь напротив, вышла соседка тетя Валя — в том заторможенном состоянии, в котором он находился, Георгий, наверное, её не узнал бы, но она же всегда здесь жила, он знал её столько, сколько знал себя, и кто ещё это мог быть? — и ахнула:
— Господи, твоя воля, это кто ж такой страхолюдный? — и, присмотревшись, закричала: — Ты, Гошенька, неужели ты?! — и заплакала.
Все, что произошло за эти полгода, уместилось всего в полчаса её рассказа. Георгий сидел на стуле посреди маленькой — такой же, как у мамы, — тети Валиной комнаты, смотрел в пол и молча слушал.
— Аня ведь сразу почувствовала, что с тобой неладно, — рассказывала тетя Валя. — Что-то, говорит, давно он не звонит из заграницы этой, а по телевизору показывали, там прямо с улицы можно куда хочешь звонить, прямо из автомата. Я ей: может, денег у него нету, чтобы часто звонить-то! А она: как же нету, ведь он работает, не шалберничает. Мне-то сколько он из Москвы присылал, уж я просила- просила, не шли столько, Егорушка, разве мне много надо, на лекарства только, ты себе оставь, ты молодой… А он, ты то есть, — пояснила тетя Валя, — говорит: мне хватает, мама, я много зарабатываю. Ну вот, все ей было неспокойно, все за сердце хваталась, а потом и дождалась звонка… Она ко мне вечером прибежала, Аня-то, лица на ней нету. В Чечне, говорит, пропал, говорят, что ищут, да кому надо его искать! Плакала, плакала, потом говорит: я сама искать поеду, сколько таких случаев, если в плену, то матерям отдают. Я её отговаривала, — словно оправдываясь, сказала соседка. — Говорила: Аня, опомнись, куда ты поедешь, кто тебя туда пустит, да и как его там найдешь? Молись, говорю, Богу, может, поможет. А она: нет, завтра же и поеду, прямо с утра, сначала в Москву, что смогу, разузнаю, а потом туда. И поехала бы, да не привел Господь. Я слышу — целый день у неё дверь не открывается, а с чего бы, ведь и правда ехать собиралась? Звонила, стучала, потом слесаря вызвала. Зашли, а она на диване лежит — и сама одетая, и постель не стелена, видно, не успела… Это хорошая смерть, Гоша, легкая смерть. — Георгий вздрогнул,
