Лампа закачалась. Полина засмеялась.
— Просто тут потолки низкие, — сказал Георгий, потирая лоб. — Ты чего смеешься?
— Нравится мне на тебя смотреть, — объяснила она.
— Разве что смотреть! — хмыкнул он. — Ничего, может, тебе потом ещё что-нибудь со мной делать понравится.
— Мне и так… — начала было она, но Георгий уже сел на край кровати, наклонился над нею и закрыл ей рот губами.
— «И так» — это ерунда, — шепнул он потом. — Мне-то с тобой совсем хорошо, всему хорошо. Ты не обижайся, я не всегда такой буду… торопливый.
— Я не обижаюсь. — Полина поцеловала его в подбородок, потому что выше не дотянулась. — Ты, Егорушка… Тебе нехорошо, когда я тебя так называю? — спросила она, заметив, что он вздрогнул.
— Мне очень хорошо, когда… ты меня так называешь, — помедлив, ответил он.
— Ты такой родной, — сказала Полина. — Просто ужас, какой ты родной. Мы с тобой месяц всего знакомы. Как же это получилось, а?
— Вот так. — Георгий едва заметно улыбнулся и поцеловал её. — И вот так. — Он лег рядом, и Полина снова по самую макушку спряталась в кольце его рук. — Я же тебя люблю, Полина…
Он никогда не говорил, что любит её, но сейчас, когда сказал, Полине показалось, что она уже слышала, как он произносит эти слова. Они как будто всегда были в нем, и всегда были обращены к ней, как и сам он, весь он — был всегда. Она не могла представить того времени, когда его не было в её жизни.
Прямо у неё перед глазами оказалось красно-синее неровное пятно — шрам на его плече. Полина вспомнила, как цеплялась за его плечи, когда он обнимал её в сенях, поцеловала это пятно и спросила:
— Не болит?
— Что не болит? — не понял Георгий. — А! Нет, ничего не болит. Совсем ничего, Полин! Я ведь эту неделю только и делал, что отдыхал. Даже не то что отдыхал, хотя, конечно, и не работал, но все-таки это не отдых был, а знаешь как…
Георгий рассказывал о том, как ему было в Камарге, Полина слушала, уткнувшись подбородком ему в грудь и глядя в его светлеющие глаза, и понимала, что может лежать так бесконечно и слушать, как он говорит, или молчит, или даже просто спит…
— В общем, я как Иванушка-дурачок, — сказал он. — Или кто там, Конек-Горбунок? Который в котел с кипятком прыгнул, как в живую воду. Вот и я в такой воде плавал.
— Как же ты плавал? — удивилась Полина. — Все-таки зима.
— Мне было хорошо, — сказал он. — Ты не сердишься?
— На что? — не поняла она.
— Что мне было хорошо, хотя… Хотя тебя не было. Но я, знаешь, как-то все время чувствовал, что ты все равно что со мной, — объяснил он. — Я только в Камарге это по-настоящему почувствовал, хотя там-то тебя не было…
Полина расхохоталась.
— Я не сержусь, — сказала она. — А сейчас ты чувствуешь, что я с тобой, или только в Камарге? — Этот вопрос тут же показался ей то ли глупостью, то ли дешевым кокетством, и она торопливо сказала: — Жуть все-таки какая, ну пусть там плюс двадцать градусов было, а здесь-то минус пятьдесят! Семьдесят градусов разницы, заметил ты?
— Не заметил. — Георгий пожал плечами; Полинина голова качнулась, как на сильной волне. — А что сейчас ты со мной, я чувствую. Очень даже чувствую, Полинка, честное слово! — сказал он, зажмурившись.
— Ты то совсем большой, а то как маленький, — опять засмеялась она. — Хотя все равно очень большой. А на каком языке ты там разговаривал?
— Да на неандертальском, на каком еще. На пальцах. Я же в языках дуб дубом, вот уж точно идиотизм. Но, знаешь, меня там все как-то сразу понимали, и я всех понимал. Ты чего опять смеешься? — заметил он. — Хотя смешно, конечно, что дуб дубом…
— Нет, я не потому, — сказала Полина. — То есть потому… Да просто очередная дурость в голову пришла!
— Какая? — улыбнулся он. — Скажи, Полин, я же любопытный.
— Да такая… Знаешь, песня такая есть, про дуб высокий? — стесняясь своей неизвестно откуда взявшейся сентиментальности, ответила она. — И про рябину с ветвями.
— Есть, — снова улыбнулся Георгий. — Ну и прижимайся, чем хочешь. Вся прижимайся, Полина, — шепнул он ей в макушку; она расслышала даже не голос его, а дыхание, и по дыханию догадалась, что он сказал. — Раз так, то хоть бы и дубом…
— А помнишь, ты сказал, что на руках меня носил бы, если бы я… Если бы я — что? — поскорее спросила Полина.
Его она не стеснялась нисколько, она с ним как будто бы и не разговаривала, а просто дышала. Но себя — своих чувств, слов, своих связанных с ним мыслей, — она все-таки стеснялась. Ей казалось почему- то, что он вдруг возьмет да и посмеется над всем этим, хотя ничего в нем не было такого, чтобы так думать, даже наоборот.
— Я такое говорил? — удивился Георгий. — Когда это? А! — то ли вспомнил, то ли просто догадался он. — Да не если бы ты, а если бы я. Тебя-то я и так носил бы, без предварительных условий. Но сам я, понимаешь, тогда совсем был… раздолбанный. Во всех отношениях. Вряд ли тогда тебе со мной… Полин, ты что? — спросил он.
— Да ничего. — Она сползла у него с плеча, быстро поцеловала его в грудь и стала целовать дальше, куда-то в солнечное сплетение. — Ты, Егор, в самом деле ужасно большой, тебя пока всего обцелуешь, семь потов сойдет!
— Всего? — засмеялся он. — Полинка, мне щекотно, когда ты носом так фыркаешь! Ну, не целуй всего, если это долго.
— Ничего, я не спешу, — пробормотала она, скользя губами вниз по темной дорожке на его животе. — Не целовать?
— Целуй… — выдохнул он; дрожь прошла по всему его телу. — Мне… хорошо… Полиночка… так хорошо!..
Он и правда был большой, просто необъятный — как такого всего поцелуешь? Но в огромности его тела Полина чувствовала какие-то точки, к которым её словно магнитом притягивало. Она сама не понимала, почему именно к ним, но когда её губы их касались, весь он отзывался на эти прикосновения — телом, нервами, сердцем, всем собою!
И она готова была прикасаться к ним тысячу раз подряд.
Полина чувствовала, как под её губами наливается силой его тело. Как та мощная, все одолевающая жизнь, которой он был переполнен, от её прикосновений к его груди, к животу, к бедрам становится телесной его силой. Это было совершенно необъяснимо словами, но совершенно отчетливо без слов — в её поцелуях, в её охватывающих губах, в том, как он подается ей навстречу, словно весь, а не частью себя только, хочет вместиться в кольцо её губ…
Вдруг Полина почувствовала, что, весь дрожа, он как будто бы хочет высвободиться. И прежде чем она поняла, что с ним происходит, Георгий взял её подмышки, подтянул повыше, к себе на грудь, и проговорил прямо в её ещё вздрагивающие губы:
— Милая, не надо больше, а то снова не выдержу… Я ж не железный, Полиночка, я же сгорю сейчас, и без всякой для тебя радости!
— Как же — без радости? — Она почувствовала, что сейчас засмеется.
Но тут же почувствовала и другое — что она лежит словно бы не на груди у него, не на животе, а на земле, под которой дышит лава. Нет, не лава — в том глубоком движении, которое она вот сейчас, только что почувствовала во всем его теле и которое отозвалось в её прижатой к нему груди, не было угрозы, не было вообще ничего пугающего. Но была такая сила и такая страсть, которые не могли быть силой и страстью одной только плоти.
Полина вспомнила, как показывали однажды по телевизору кита, неожиданно всплывшего из
