«Трое мальчишек! — думала Полина, сидя у печки на приземистой табуретке и рассеянно глядя на фотографии над комодом. — У родителей, получается, аж четверо внуков теперь, а внучки ни одной. Это что же, мне девчонок придется рожать?»
Она застеснялась этих мыслей — так, как будто в комнате кто-то был и как будто она высказала их вслух. И как будто само собою разумелось, что все это имеет к ней отношение — какие-то несуществующие девчонки, о которых два часа назад она и думать не думала…
Полина потерлась носом о рыжий кусочек меха у себя на плече и засмеялась. Свитер был немножко ей велик, но от этого он казался ещё уютнее.
«Вот интересно, если бы мне его свитер надеть, — весело подумала она. — С головой бы, наверное, утонула!»
Она сразу же так ясно представила Георгия, его необъятные плечи в медном свитере, что даже зажмурилась. Его не было всего каких-нибудь полчаса, а она уже совсем извелась. Представлялись почему- то всякие ужасы: что он заблудился в метели, или замерз, или провалился в какую-нибудь снежную яму, ну, бывают же ямы в этой вечной мерзлоте…
Как раз в ту минуту, когда она представляла себе жуткие ледяные ямы, наружная дверь наконец стукнула — открылась и закрылась. Полина обрадованно вскочила и бросилась к двери в сени, мгновенно представив, как она сейчас распахнется, и он войдет, и какой он будет морозный, снаружи холодный, а под курткой горячий.
Дверь распахнулась, Полина сделала шаг навстречу вошедшему… И сразу вскрикнула и отшатнулась, прижавшись спиной к горячему боку печки.
Она совершенно забыла о его существовании, он исчез из её мира вместе со всем бестолковым и бессмысленным, что она в том нелепом мире делала, он остался за чертой её нынешней жизни, в которой все было единственно, естественно, правильно и прекрасно! И теперь, когда он встал на пороге, то показался Полине страшнее призрака.
— Самая хитрая, да? — сквозь зубы процедил Платон. — Изка тоже — кого наебать хотела? Думает, если я выпивши был, то и протрезвевши не соображу!
— Платон Федотович… — в ужасе пробормотала Полина. — Вы извините, конечно, но я…
Теперь он был совершенно трезвый, но то, что с физической явственностью исходило от него, было куда страшнее пьяного куража. Ее и прошлой ночью поразило то, как мгновенно и бесследно слетел с него вальяжный лоск, и показная тяжеловатая элегантность, и желание пустить пыль в глаза… А теперь он вообще дышал только яростью, и яростью просто нечеловеческой. И когда он шагнул к Полине, положил руку ей на плечо, сдавил так, что она вскрикнула, и рывком оттащил от печки, — она была уверена, что он тут же задушит её или перебьет ей шею ребром тяжелой ладони.
Но он не ударил её и не задушил, а только стиснул пальцами её подбородок, заставив закинуть голову так, что больно вывернулась шея, и, раздельно проговаривая каждое слово, отчеканил:
— Ты мне за каждую минуту ответишь, блядь московская. Думаешь, камешек обратно швырнула — и свободна? Ты меня теперь без всяких камешков, задаром всего оближешь, чтоб я тебя только живую отпустил. А я ещё подумаю, простить тебя или в снег закопать. Думала, со мной можешь то себе позволять, что с твоими ебарятами малолетними? Быстро одевайся, пошли, — скомандовал он.
— А ну, пусти! — Полина вцепилась обеими руками в Платонову руку, сжимающую её подбородок, и даже попыталась укусить его за палец. — Никуда я не пойду!
Она старалась, чтобы в её голосе невозможно было расслышать даже отзвук испуга, но это удалось ей так же мало, как разжать его пальцы. С таким же успехом она могла бы разжимать слесарные тиски. Пальцы он, впрочем, все-таки разжал, но только для того, чтобы коротко, без усилия и даже как будто без злобы, как само собою разумеющееся, ударить её по щеке.
Полина ахнула, схватилась за щеку, слезы брызнули у неё из глаз, хотя она совсем не чувствовала, что плачет. Никогда с нею так не разговаривали, никто пальцем к ней никогда не притронулся, она даже представить не могла, чтобы кто-нибудь сделал это, да ещё с такой хозяйской уверенностью!
— Не пойдешь? — усмехнулся Платон. — Нет, пойдешь. — Тут он вдруг словно бы вспомнил что-то и широко улыбнулся. — Ладно, потом пойдешь. Сначала на месте меня обслужишь, чтоб лучше соображать начала.
С этими словами он рывком повернул её к себе спиной, надавил ей на плечи, заставив согнуться — так, что она ударилась лбом о печку, — и, прижав её сзади коленом, чтобы она не могла вывернуться, стал стягивать с неё брюки, приговаривая:
— Я тебя как сучку продеру… Думаешь, расслабишься и удовольствие получишь? Не-ет, удовольствие у меня заслужить надо, а ты другое заслужила!
Он так рванул на ней брюки, что отлетела в угол пуговица. Полина стала вырываться, попыталась свести ноги вместе, чтобы помешать ему стянуть с неё брюки, и это разъярило его так, что, наверное, лучше уж она мешать ему не пыталась бы. Впрочем, она не могла сейчас соображать, что было бы лучше, а что хуже. Она сопротивлялась ему со всей силой, на какую была способна, и со всем отчаянием полного своего перед ним бессилия.
Видно, этим сопротивлением она разозлила Платона настолько, что он перебросил левую руку через её плечо, обхватил её за шею и надавил на горло.
«Все, задушит! — чувствуя, как темнеет в глазах, подумала Полина. — И лучше уж пусть задушит…»
Она уже обмякла в Платоновых руках, как вдруг почувствовала, что он отпустил её. Это произошло так неожиданно, что ноги у неё подкосились и она проехалась лбом по беленому боку печки. За спиной у неё раздался такой грохот, как будто упала на пол многопудовая гиря.
Видно, Платон не столько придушил её, сколько испугал, поэтому сознание вернулось к ней сразу же, как только она перестала чувствовать на своем горле его железный захват. И, ещё даже не поднявшись на ноги, она мгновенно перевернулась, прижалась к печке спиной и выставила вперед руки, как будто это удержало бы его, если бы он снова на неё набросился.
Но, когда перед глазами у неё наконец оказался не бок печки, а комната, Полина поняла, что Платону уже не до того, чтобы на неё бросаться.
Ничего удивительного, что она не слышала, как дверь открылась снова: она вообще ничего не могла слышать, особенно в последние жуткие минуты. Что услышал Георгий, она не знала, но нетрудно было догадаться, что услышал и увидел он достаточно.
Полина сидела на полу, комната была маленькая, и все происходило в полутора шагах от её вытянутых ног, от галош на её валенках. Георгий смотрел не на нее, но стоял он лицом к ней, и глаза его Полина увидела… Увидела — и испугалась. Не за Платона, конечно, хотя Георгий держал того за обшлаги длинного пальто и тряс так, что голова у него моталась взад-вперед, словно у мертвого.
Глаза у Георгия были такие, что не возникало ни малейшего сомнения: сейчас он Платона убьет, и нет такой силы, которая может ему в этом помешать.
Полина и раньше замечала, что цвет глаз у него изменчивый. Она видела, что от тоски они словно подергиваются темным дымом. Иногда — кажется, когда он сердился, — в них будто всплывали стальные пластиночки, и тогда они из светло-карих становились серыми. Но сейчас… Какой там дым, какие там пластиночки! Глаза у него сделались — как лезвия ножей. Ярость, стоящая в них, была такой же убийственно-прямой, как ножевые лезвия, и такой же неудержимой.
Платон вдруг рванулся — наверное, попытался высвободиться, и они оба закружились по комнате. Полина перестала видеть Георгиево лицо, но увидела, что он на секунду отпустил Платона, чуть оттолкнул его от себя и тут же ударил — так, что тот схватился обеими руками за лицо, пролетел несколько метров спиной вперед, ударился о дверь и, распахнув её, с грохотом выпал в сени.
Она вскочила на ноги, бросилась к Георгию, чтобы удержать его, но он даже не обернулся — сделал два шага через всю комнату и тоже оказался в сенях, захлопнув за собою дверь так, что жалобно задребезжала лампа, висящая на медных цепочках.
Все это происходило в полной тишине и оттого было страшнее, чем если бы они кричали и матерились.
Полина изо всех сил толкала дверь, но открыть её не могла: наверное, Георгий держал её с другой
