рукав белой рубашки.
— Пойдем и правда, — сказала она. — Да ты не бойся, Витя драться с ними не будет, ему помощь не нужна!
С этими словами она крутнулась на маленьком каблучке — так, что взметнулась голубая юбка, — и легко пошла в обратную сторону по аллее. Адаму ничего не оставалось, как последовать за нею.
— Может быть, мне все-таки не надо уходить? — спросил он, догоняя Надю, но не переставая оглядываться. — Почему ты знаешь, что Вите не придется с ними подраться?
— Да ну, — засмеялась Надя, — какая драка, ты что! Они ж маленькие еще. Так, выставляются просто. У нас же туг спокойно, ты же сам сказал, — добавила она для пущей убедительности.
Надя даже рада была этому неожиданному приключению: зато ее смущение совсем прошло, сменилось беспричинной легкостью. Теперь она шла рядом с Адамом, краем глаза любуясь его смущением, и поддразнивала его своим весельем и задором.
— Все-таки… — сказал он, — …это как-то…
— Да никак это! — продолжая улыбаться, покачала головой она. — Правда, Адам, это же все смешно и больше ничего! Пойдем… — И Надя снова потянула его за рукав.
Но в ту секунду, когда она невольно дотронулась до его локтя, Надю снова охватило смущение, от которого, как ей казалось, она совсем было избавилась. Она не могла чувствовать себя с ним так непринужденно, как с Витькой, да как с кем угодно! Этот его взгляд из глубины глаз, и какие-то неведомые чувства, от которых лицо его меняется так мгновенно, так для нее необъяснимо…
Надя снова отвела глаза и невольно пошла быстрее. Адам тоже прибавил шагу, и до дому они дошли в молчании.
Все эти дни позднего лета слились для Нади в стремительный и волшебный круговорот. Конечно, они виделись с Адамом каждый день. Да и как было не видеться, когда двери в их квартирах почти что и не закрывались? Так оно и всегда бывало, когда Витька приезжал на каникулы. Их старый, стоящий на центральной, но тенистой и тихой улице двухэтажный дом и состоял-то всего из двух квартир на втором этаже; внизу располагалась контора ОРСа. Так что они были друг другу единственными соседями и близкими людьми, и Надя к этому привыкла.
Но в этот раз все было иначе, чем всегда, и сердце у Нади вздрагивало, когда хлопала соседская дверь на лестнице, а через полминуты Витька кричал из прихожей:
— Надь, мы на речку, пойдешь с нами?
Конечно, она шла с ними на Десну, и в кино, и на танцы, и повсюду — даже просто посидеть вечером в скверике у памятника Богдану Хмельницкому. Впрочем, в скверике они с Адамом чаще всего сидели вдвоем. Витька только из дому выходил вместе с ними, но уже на углу, у аптеки, исчезал. Наверное, шел на свидание со своей блондинкой.
И можно было часами гулять вдвоем с Адамом по ночному тихому городу, и смотреть на огромные августовские звезды в просветах каштановых веток, и слушать, как он читает по-польски стихи о любви — непонятные, волнующие душу…
Когда Адам читал их, голос его становился таинственным и еще более глубоким, чем обычно — хотя глубже уже, кажется, было невозможно. Он произносил строчки, смысл которых Надя едва различала сквозь незнакомую оболочку слов, и ей казалось, что вся душа ее прикасается к чему-то настолько чистому и высокому, что и выдержать долго невозможно.
Не то чтобы она уж совсем не читала стихов — читала, конечно. Пушкина любила, и Константина Симонова, и некоторые стихи Евтушенко ей нравились. Но когда она слушала Адама, все менялось совершенно. Она чувствовала, что за удивительными, гармоничными созвучиями трепещет какая-то особенная жизнь — живет его душа, такая же сложная и тонкая, как весь его облик.
Надины рисунки он увидел почти накануне отъезда. Наверное, Надя так и не решилась бы показать их, но Адам сам напомнил о данном однажды обещании.
— Надечка, мне очень хочется увидеть, — сказал он, глядя на нее прозрачными своими глазами; Надя все могла сделать под этим глубоким, нежным взглядом. — Или ты думаешь, как будто я говорю неправду?
— Нет, я так не думаю, — покачала она головой. — Пойдем к нам, покажу.
Утром дома никого не было: отец был на работе, а мама пошла на рынок Надя принесла из своей комнаты папку с рисунками и положила на стол перед Адамом.
Рисовала Надя акварелью. Ей казалось, прозрачность этих красок лучше всего подходит для того, чтобы передать красоту мира — каким она его видела. Весь он проникнут красотою насквозь, и краски поэтому должны быть прозрачными.
Особенно Надя любила рисовать ягоды; теперь, в августе, ей было просто раздолье. Весь их сад на берегу Десны, в который, начиная с весны, каждый день ездил отец, или мама, или она сама, — был усажен ягодными кустами. Больше всего ей нравился крыжовник. Надя была уверена, что красивее его просто быть не может ягод, и даже обижалась немного на Чехова: зачем он написал про крыжовник с таким пренебрежением?
У самой калитки рос «английский желтый» — некрупные золотистые ягоды, светящиеся изнутри семечками-огоньками. А рядом — тоже желтый, но уже с медовым, янтарным оттенком; тот назывался почему-то «финик». Был еще очень красивый сорт с дурацким названием «индустрия» — красный, и ягоды похожи на капли, которые тянутся к земле, но все никак не упадут с ветки. И маленький, яркий, похожий на паречку «авенариус», и зеленый «бутылочный» — тот уже, правда, на соседском участке.
Рисунки, на которых был изображен крыжовник, и разглядывал Адам, сидя за круглым столом в самой большой комнате. Надя стояла рядом, теребила бахрому на длинной скатерти и через его плечо смотрела на свои рисунки, немного не узнавая их, потому что пыталась увидеть его глазами.
Волнуясь, она ждала, что он скажет: хорошо ли, плохо ли, похоже ли? Но, к ее удивлению, Адам сказал совсем не о сходстве или несходстве ее рисунков с настоящим крыжовником.
— Как все это похоже на тебя, Надя, — произнес он, поднимая глаза и оборачиваясь к ней. — Мне кажется, они говорят, эти ягоды — так же, как ты. Таким твоим голосом, даже звенят!
С этими словами он вдруг взял ее руку в свою и поднес к губам. Вообще-то Адам часто целовал Надину руку, она уже почти привыкла к тому, что он делает это так же просто, как другие здороваются. Даже Полина Герасимовна привыкла, хотя ужасно смущалась сначала.
Но сейчас он поцеловал ее руку совсем по-другому — может быть, слишком порывисто — и сжал ее пальцы чуть крепче, чем обычно. Или просто дольше задержал у своих губ? Надя замерла, забыв про рисунки и боясь пошевелиться. Она прислушивалась к его дыханию, к прикосновению его губ, которое чувствовала не только пальцами, но и всем телом…
Чернигов действительно был тихим городом, а в их огромной квартире всегда стояла какая-то особенная тишина — не тишина даже, а глубокий, ненарушимый покой. Может быть, это чувство возникало из-за высоких потолков, или из-за того, что окна всегда были немного затемнены ветками каштанов, или из-за скрипа половиц, крашенных в медно-коричневый цвет.
Половицы скрипнули; Адам отодвинул стул. Он так и не отпустил ее руки, поднявшись из-за стола и замерев на мгновение, перед тем как привлечь Надю к себе.
— Надечка, коханая моя, — прошептал он, — как мне тяжко от тебя уезжать…
Надю и так уже пронизывало током от его прикосновения. А когда Адам обнял ее за плечи, она вздрогнула так, что, пытаясь скрыть эту дрожь, сама прижалась щекой к его плечу, спрятала лицо у него на груди. Но, наверное, он хотел смотреть ей в глаза, и поэтому положил ладони на ее щеки, поднял вверх ее пылающее лицо, одновременно сам к нему наклоняясь.
— Ты мне снишься каждую ночь, — сказал он; его глаза были теперь так близко, что Надя неясно различала их — только глубокое, светлое море перед самыми своими глазами. — Каждый день я тебя вижу, и все равно ты мне снишься каждую ночь, моя Надя…
Она не знала, что сказать, и дыхание у нее прерывалось.
— Не уезжай! — само собою вырвалось у нее. — Не уезжай, Адам!
— Я не хотел бы уезжать от тебя, моя коханая, — прошептал он едва слышно. — Как не хотел бы…
Его голос дрогнул, прервался, и в следующее мгновение Надя почувствовала, как губы его
