прикасаются к ее губам — первым в ее жизни поцелуем.
Может быть, это и не поцелуй даже был. Они просто замерли, почувствовав соприкосновение губ, и не могли пошевелиться. В тишине комнаты бесконечно длилось это трепетное любовное прикосновение.
Адам первым откинул голову назад, словно для того, чтобы яснее увидеть Надино лицо. Но тут же снова его глаза оказались совсем близко. Он обнял ее так крепко, как будто они стояли где-нибудь на перроне и прямо сейчас им предстояло расстаться.
Тут Надя наконец вскинула руки, положила ему на плечи.
— Не уезжай! — в отчаянии повторила она.
Еще полчаса назад она совсем не думала о том, что он скоро уедет. То есть она понимала, что уже двадцать восьмое августа, и даже знала, что Витька позавчера ходил за билетами. Но она настолько не могла себе этого представить, что даже не вспоминала о разлуке. И вот теперь, в это мгновение первого робкого поцелуя, Надя впервые поняла, что им придется расстаться — и совсем скоро, через какие-нибудь два дня…
Эта мысль показалась ей такой ужасной, что она судорожно сжала ладони на его плечах и едва не вскрикнула. И он тут же почувствовал ее страх, ее отчаяние, и стал целовать ее лицо, не разбирая, к чему прикасаются губы — к глазам, губам, щекам… По щекам уже текли слезы.
— Я приеду, — задыхаясь от волнения, шептал Адам. — Як Бога кохам, приеду, Наденька моя, приеду к тебе совсем скоро! Я тебя люблю…
Та трепетная и сложная жизнь, которую она всегда чувствовала в нем, теперь рвалась наружу, вся была устремлена на нее, и Надя обо всем забыла, все глубже погружаясь в стремительный поток его души.
Оба они не знали, встреча это была или прощание.
Глава 10
Лето, против всех ожиданий, пролетело незаметно.
Началось оно с того, что мама все-таки не поехала к Юре. То есть она уже совсем было собралась, даже позвонила в авиакассы и узнала, что билеты в Южно-Сахалинск есть на любое число, только покупай. И все-таки Юре удалось ее отговорить; правда, Ева в этом и не сомневалась. Она прекрасно знала, что брат не только сам делает то, что считает нужным, но и других заставляет соглашаться со своими поступками. Он всегда был такой, с самого детства.
Хотя вообще-то неправильно было так это называть. Никого он не заставлял, совсем по-другому… Просто умел сказать так, что любой человек сам понимал: Юра действительно должен поступить именно так, как говорит, и обижаться тут не на что. Он не кричал, не уговаривал, но убеждал безоговорочно — непонятно чем, может быть, интонациями или прямым, как у отца, взглядом.
— Ну что, не летишь? — спросила Ева, когда мама положила трубку.
— Нет, наверное, — помедлив, ответила та.
Еву удивило и даже расстроило выражение маминого лица — не просто печальное, но какое-то виноватое.
— Что это ты, мам? — спросила она. — У него разве случилось что-нибудь?
— Ничего не случилось, — покачала головой Надя. — Говорит, все в порядке, возьмет отпуск при первой возможности. И чтобы я не вздумала лететь, а болела от его имени за Полинку.
Полинка поступала этим летом в Строгановское, и, конечно, Юра был прав.
— Тогда что же? — осторожно спросила Ева. — Почему ты так расстроилась?
Мама не ответила, вышла из комнаты. А когда Ева прошла вслед за нею на кухню, лицо у Нади уже было спокойное — такое, как всегда. Как будто и не было этого печального и виноватого выражения.
Что ж, они все уже привыкли к тому, что Юра отдалился от дома. То ли Сахалин был тому причиной — все-таки уже три года он там, — то ли сам его характер: сдержанный, при необходимости жесткий и совершенно закрытый для окружающих, даже для любящих родных.
Ева не понимала только, как же это произошло. Как из добродушного, похожего на медвежонка мальчика вырос мужчина, в характере которого даже она не могла не чувствовать суровости? Правда, в глубине души Ева не верила, что Юрка вот такой и есть, каким кажется всем; с нею он всегда был как-то по-особенному ласков.
И, конечно, вся история его неудачной женитьбы… Пытаясь примерить на себя то, что произошло между ее братом и Соней, Ева думала, что сама она, наверное, жить не смогла бы после этого. Но то она, с ее преувеличенной чувствительностью, с бесконечными сомнениями в себе — со всем тем, что Денис справедливо называл переливаниями из пустого в порожнее.
Правда, они все тогда были расстроены, пытались сочувствовать Юре, чуть не шепотом разговаривали, когда он приходил домой, — как будто в квартире кто-то умер. Сам Юра, пожалуй, казался тогда самым спокойным из всей семьи. Разве что работать стал больше, хотя больше уже, кажется, было некуда.
Так что нельзя же всех мерить собственными несуразными мерками!..
И вообще, Ева уже привыкла, что жизнь любого мужчины — тайна для нее за семью печатями; брат не являлся в этом смысле исключением. Как они там живут в своей динамичной и подчиненной житейской логике жизни, что их волнует, кроме вещей, которые можно потрогать руками, и волнует ли что-нибудь вообще?
По сути, все мужчины жили для нее на Сахалине, и Ева уже смирилась с этим.
Она вообще со всем смирилась — со всей своей жизнью. То ли характер был не борцовский — даже наверняка не борцовский, — то ли просто не видела смысла в какой бы то ни было борьбе. А за что, собственно, бороться? За то, чтобы что-то значить в жизни Дениса? Чтобы собственная жизнь была наполнена каким-то смыслом? Все это были слишком ускользающие материи, к таким не может быть применимо само понятие борьбы…
Для Евы лето началось как обычно.
В школе было тихо, и от этого знакомые коридоры казались особенно просторными; Ева любила этот затихший простор.
Она уже поучаствовала в письменном экзамене по литературе: проверила выпускные сочинения одиннадцатого класса, даже успела поспорить с еще одной словесницей, Ириной Васильевной, которая считала, что одно из сочинений не тянет на медаль и они недостойно будут выглядеть с ним в гороно.
В общем, все было как всегда. Ева приходила в школу каждый день, потому что отпуск у нее начинался в июле, и доделывала какие-то мелкие дела, на которые вечно не хватало времени в учебном году, когда кругом кипела бурная ученическая жизнь.
Освобождалась она, конечно, раньше обычного и уходила домой когда хотела. У них в школе вообще все строилось на полном доверии: раз учитель считает, что уже закончил дела, значит, может идти домой. Ева благодарна была Мафусаилу за то, что он завел именно такой стиль отношений. Да ему и все были за это благодарны.
Мафусаила она и повстречала у выхода, уже в вестибюле. Его кабинет находился на первом этаже, и, кажется, он специально вышел в коридор, чтобы позвать Еву к себе.
— Зайдите ко мне, пожалуйста, Ева Валентиновна, — громко сказал он, когда она обернулась на его голос. — А я уже собирался в учительскую к вам подняться.
Ева не испытывала ничего похожего на испуг, когда ее вызывал директор. Да и чего ей было бояться? Все, что она делала в школе, было настолько на виду, что Эвергетов, пожалуй, знал об этом лучше, чем она сама. Поэтому она спокойно вошла вслед за ним в небольшой кабинет и села за стоящий буквой Т стол.
— Я слушаю, Василий Федорович, — сказала она. — Если вы насчет сочинения Поляковой, то я уверена, что…
— Да нет, Ева, нет, — махнул рукой Эвергетов. — Пятерку нашу утвердили, все в порядке. Я насчет
