Пугающе ясно…
Наверное, Адам почувствовал ее мгновенный испуг. Он перестал смеяться и замер, не сводя глаз с ее лица.
— Надя… — сказал он так тихо, что она едва расслышала его голос сквозь шум дождя. — Надя, не бойся меня… Я люблю тебя, сердце мое, кохам тебе…
И Надя тут же забыла страх. Какой страх — наоборот! Могла ли она и мечтать о том, что останется с ним наедине, что никто не будет им мешать и никуда он не будет торопиться? И вот это стало так, и стена летнего дождя отделила их от целого мира.
Надя толкнула дверь в комнату, и, шагнув через порог, они оказались в полумраке. Комната была просторная, но всего с одним окном, которое к тому же наполовину закрывали кусты сирени. Это ведь не дача была, а так, садовый домик — как раз чтобы дождь переждать…
В углу комнаты стоял обтянутый дерматином конторский диван. Надя помнила, как этот привезенный с кожзавода диван стоял у них дома, и довольно долго: родители не сразу смогли купить хорошую мебель. А потом купили наконец, и старый диван свезли сюда, а ей было жалко: она очень любила лежать на нем с книжкой, потому что он был широкий, упругий и всегда прохладный, в любую жару. К тому же вдоль спинки была сделана полочка, и на ней
раньше стояли семь белых слонов, с которыми Надя любила играть, когда была маленькая.
Не сговариваясь, они с Адамом быстро подошли к дивану.
— Надечка, давай разденемся, так? — прозвучал его шепот в полутьме. — Мы ж промокли с тобой…
Она не знала, как ему ответить, но, к счастью, он и не ждал ответа. Дрожащими от нетерпения руками Адам расстегнул ее последние пуговки. Мокрый сатин липнул к ногам, к плечам, пока Надя через голову стягивала платье. Адам помогал ей, и в каждом его движении она чувствовала любовное нетерпение.
«А я ведь совсем его не стесняюсь, — удивленно мелькнуло у Нади в голове, когда она освободилась наконец от мокрого платья. — И не боюсь…»
Может быть, она все-таки стеснялась бы, если бы комната была залита ярким светом. Но полумрак, в котором светлели его плечи — Адам тоже снял рубашку, — был так таинствен и прекрасен, что стесняться было невозможно. И бояться она перестала с той самой минуты, когда поняла: происходит то, что должно было между ними произойти, оно уже началось, и бояться нечего.
Лифчик Надя незаметно сняла вместе с платьем, и, когда Адам обнял ее, ничего им уже не мешало. Она чувствовала, что он весь дрожит, как будто ток его сотрясает. И плечи дрожат, и живот, которым он прижимается к ее животу, и обе его руки — та, которой он обнимает ее за плечи, и та, которой расстегивает свои брюки…
Они легли рядом на диван, для двоих он оказался узким, и им пришлось еще теснее прижаться друг к другу.
Адам уже ничего не говорил. На мгновение Наде показалось: он не знает, что делать, торопится, путается. Но если это и было так, то лишь до той минуты, когда он снял наконец оставшуюся одежду — с нее, с себя — и, тихо ахнув, обнял Надю, обхватил ее руками, ногами — всем телом.
Все дальнейшее произошло так быстро, что она даже не успела понять, как же это происходит. Все ее тело так томилось, звенело и дрожало, когда Адам целовал ее плечи, грудь, когда она словно в тумане видела его полуоткрытые губы и полузакрытые глаза, в которых поволока была теперь просто бездонной, — что Надя не заметила, как он оказался над нею, раздвинул ее ноги, горячо, нетерпеливо прижался своей напрягшейся плотью. Всего этого не было видно в полумраке, не было видно подробностей происходящего между ними — она только чувствовала… Прикосновения его пальцев там, внизу, когда он помогал себе и ей, его медленное, но неостановимое движение — в нее, все дальше, глубже, сильнее…
Наверное, должно было быть больно — Надя читала об этом в романе Мопассана, который потихоньку от мамы брала в городской библиотеке, — но боли она не почувствовала совсем. Наоборот, ей было так хорошо, как никогда в жизни. Это была какая-то ровная, счастливая истома, не нарастающая и не убывающая, и Наде хотелось только одного: чтобы она длилась бесконечно.
Ее глаза тоже были полуприкрыты, но сквозь ресницы она видела, что Адаму так же хорошо, как и ей. Да она и не глядя чувствовала это — по тому, как он дышал, двигался, целовал ее, ласкал руками и всем телом. Его грудь оказалась прямо перед ее глазами, Надя чуть приподнялась и поцеловала маленький, не обросший волосами сосок. Это было ее первое самостоятельное движение: до сих пор она только позволяла ему делать с собой все, что угодно, радуясь тому, что может отдаваться каждому его желанию.
Все его тело задрожало, забилось, когда Надины губы коснулись его груди.
— Ох, моя коханая!.. — прошептал Адам. — Как добже мне с тобою, Надечка моя коханая…
Это были простые слова, он повторял их снова и снова прерывистым шепотом, но каждый раз, когда они срывались с его губ, они казались Наде новыми, никогда прежде не слышанными.
Больно ей не было, но немножко мешало то, что она чувствовала его движения между своих ног; гораздо приятнее были поцелуи и прикосновения. Но ведь, наверное, ему нужно было все это вместе? Ее ноги скользили по холодному дивану, когда она раздвигала их, все глубже принимая в себя его ласковое тело…
Надя не заметила, в какой момент все это кончилось. Кажется, это произошло быстро, едва ли не сразу после того, как Адам оказался над нею. Просто минуты растянулись в своей сладости, потому ей и показалось, что он ласкает ее бесконечно долго.
Подушки на диване не было, Надина голова лежала слишком низко, она то и дело приподнимала ее, чтобы видеть Адама. И когда его голова упала вдруг на ее грудь, она тоже приподнялась на локте, стала гладить его вздрагивающий затылок и плечи — и вздрагивания вскоре прекратились, он замер, дыхание его стало ровнее, спокойнее.
Прежде чем Надя поняла, что все уже кончилось, Адам поднял голову, и она увидела, каким счастьем сияют его глаза.
— Как мне добже было, Надечка, — сказал он, уже не шепотом, а чуть громче, но его голос все равно звучал таинственно в полумраке. — Какое ты дала мне счастье, как я рад, что не одмовился от моего счастья…
Надя почувствовала, что он осторожно отстраняется от нее, ложится рядом и обнимает ее уже не сверху, всем телом, а одной рукой. Она прижалась лбом к его плечу, не понимая, что чувствует сейчас: такое же счастье, или разочарование оттого, что сладкая истома уже позади, или желание вернуть те минуты, когда его голова вздрагивала у нее на груди?
Она прислушивалась к его голосу.
— Ах, Надечка, — говорил Адам, — если б ты знала, что со мной было все то время, что я был без тебя! Я уже десять раз хотел уехать в Польску, все бросить, и только ты меня тут держала…
— Но что случилось, Адам, почему?
Сквозь его ровное, усталое дыхание Надя расслышала тоску в его голосе и встревожилась, подняла голову, заглядывая ему в лицо.
— Потому что свет ко мне враждебный, мне тяжко с ним змогаться… — невесело улыбнулся Адам. — Я ничего не хотел плохого, я хотел только жить по своей душе — любить тебя, читать стихи, какие мне хочется… Почему это неможно, кто мне ответит?
— Но почему ты решил, что этого нельзя? — удивилась Надя.
Я не решил, — снова усмехнулся он. — Мне объяснили… Все то время, как мы расстались, было так кепско! Мы собирались, чтоб читать стихи, — объяснил он, встретив недоуменный Надин взгляд. — То были ребята из университета, я с ними познакомился в начале того года. Я же люблю стихи, и мне тяжко учиться, когда надо зубрить один только сопромат… А они учатся филологии. Учились филологии… — поправился он. — И нам было про что говорить. Конечно, нас то сердило, что нема можливости читать все, что хочешь… И мы собирались, читали, что сами хотели — и на память, и по книжкам. Они стали мне близкие люди, я даже рассказал им о тебе, — улыбнулся Адам. — Сказал, что люблю русскую девушку и хочу увезти ее с собой в Польску, и они радовались за нас.
— Но что в этом плохого, я не понимаю? — воскликнула Надя; ее так взволновал его рассказ, что она забыла о том, что лежит рядом с ним совсем голая и, наверное, должна бы этого стесняться. — Что же
