них двоих, сияли два бриллианта на Надиной руке: один на безымянном пальце, другой — спрятанный в горсти.
— Не забывай меня, Надя, — вдруг сказал Адам, останавливаясь прямо посреди светящегося луга. — Не забудешь меня?
— Нет.
Ей не хотелось говорить, что она будет помнить и ждать его всегда, что для нее никто не существует, кроме него. Она произнесла только это короткое слово, но, наверное, произнесла его так, что Адам порывисто обнял ее и долго целовал, стоя по колено в мокрой траве.
Глава 3
Ева думала, что не сможет жить после этого разговора — после его слов, хлеставших, как пощечины.
Она ожидала чего угодно — долгого объяснения, ставшего привычным равнодушия во взгляде, даже того, что они расстанутся в этот день навсегда, — но не так же!
Когда отец спросил, как она добралась домой, Ева не сразу смогла вспомнить. Только назавтра в памяти всплыло, что она поймала машину на улице Крылатские Холмы, выбравшись наконец на асфальт по скользкому склону оврага. Да, конечно, так оно и было. Она махнула рукой, первый же водитель остановился перед вымазанной в грязи девушкой, сначала пытался заигрывать с ней, но потом, искоса глянув на ее лицо, сказал, крутнув головой:
— Ну и глаза у тебя! Убивали тебя, что ли? То-то в грязище вся…
И дни потянулись за днями — бесконечные, безнадежные.
Единственное, чему она радовалась: что растянула ногу и может не ходить на работу по простой и понятной причине и никому ничего не объяснять. А родители ни о чем не спрашивали. По маминым глазам Ева видела, что та и без расспросов обо всем догадывается.
Но ей и это было все равно.
Ей все стало безразлично с того мгновения, когда она услышала срывающийся на крик Денисов голос: «Надоело мне все хуже горькой редьки! Не мешай ты мне жить!»
Ева лежала в кровати, отвернувшись к стене, и все время прислушивалась к этому крику, как будто он звучал наяву. Она даже не знала, хочет ли забыть его слова или наоборот — помнить всегда… Она ни о чем не думала. Невозможно было назвать мыслями те странные обрывки фраз, которые проносились в ее голове, как клочья низких осенних туч.
«Все свелось к этому… — летел один клочок. — Все. что было между нами, оказалось только досадной помехой… — догонял его другой. — Я не только не нужна ему была — я всегда была ему в тягость…»
Тучи уходили, и оставалось после них только пустое небо. Эту пустоту и видели в Евиных глазах домашние, и она пугала их куда больше, чем растянутая нога, и от нее выписывались таблетки, действия которых Ева не ощущала, послушно глотая их одну за другой.
Ей не хотелось говорить ни с кем, даже с мамой. Ей был в тягость любой разговор, потому что она читала в глазах любящих ее людей такую удручающую жалость, что собственная никчемность начинала казаться совершенно безнадежной.
Единственным человеком, с которым она этого не ощущала, была Полинка. Ева даже не понимала, почему это так. В раскосых черных глазах сестры она не видела этой невыносимой жалости, но чувствовала, что отсутствие жалости не означает равнодушия. Полинкины глаза сверкали из-под длинной рыжей челки непонятным и живым блеском, секрета которого Ева никогда не могла разгадать. Да и никто, наверное, не мог.
Сестра так же не говорила с ней о случившемся, как не говорили остальные, — и вместе с тем не говорила как-то иначе. Ее молчание непостижимым образом делало все, случившееся с Евой, как бы и не существующим — или, во всяком случае, несущественным. С Полинкиным появлением — всегда поздно вечером — в дом входила какая-то особенная жизнь, в которой не было места пустым страданиям от несчастной любви, от никчемности и бессмысленности существования…
Этой жизни Ева не знала, но чувствовала значительность происходящих в ней событий. Так было с самого Полинкиного детства, когда они вдруг поняли, что маленькая рыженькая девочка рисует на больших листах бумаги что-то не совсем простое, им непонятное…
Впрочем, сестрица, как всегда, выглядела совершенно бесшабашной, во всяком случае, внешне, и язычок у нее не стал менее острым.
Утром она собиралась в институт — как обычно, ничего не приготовив с вечера и пытаясь что-то нашарить в темноте, чтобы не будить больную Еву.
— Ну, включи свет, — сказала наконец Ева. — Включи, включи, я все равно не сплю.
— Почему? — удивилась Полина. — Глупая ты, золотая рыбка, я б на твоем месте только и делала, что спала!
Сказав это, она зевнула и так блаженно зажмурилась, что Ева невольно улыбнулась. Глядя на Полянку, она и вправду готова была поверить, что ее нынешняя жизнь являет собою полное блаженство: спи себе сколько угодно!..
— А что бы ты и правда делала на моем месте? — вдруг спросила Ева. — Скажи, Полина, что?
Она не ожидала, что спросит об этом сестру — тем более сейчас, когда та как раз полезла под стол, разыскивая какой-то закатившийся карандаш. И что могла ей посоветовать Полинка? Можно подумать, у нее был какой-то особенный жизненный или любовный опыт! Так, какие-то мгновенно меняющиеся ухажеры — как у любой девчонки ее возраста, которую природа наделила живым характером и оригинальной внешностью.
— На твоем месте? — переспросила Полина, выбираясь из-под стола с карандашом, заложенным за ухо. — Говорю же, спала бы с утра до вечера, на всю оставшуюся жизнь бы отоспалась.
— Полиночка, ну я серьезно! — Трудно было говорить серьезно, глядя на карандаш за ее ухом, на комочки пыли, прилипшие к рыжим волосам и к свободно лежащему вокруг тонкой шеи вороту пестрого свитера. — Я же все время о нем думаю — об этом обо всем…
Слушай, а зачем тебе вообще об этом думать? — поинтересовалась Полинка. — Рыбка, зачем тебе думать про какого-то козла? Да кто он такой, чтоб ты о нем думала! — Она достала карандаш из-за уха и положила в карман широкой разноцветной юбки. — Почему это он всю жизнь твою заполнил, а? Тоже мне, нашла свет в окошке! Ну скажи: уж так уж сильно ты его любишь?
Полинка смотрела так испытующе, что Ева невольно отвела глаза.
— Я не знаю… — медленно произнесла она. — Теперь я ничего не знаю. Но у меня такая пустота внутри, если бы ты знала! Если б ты слышала, что он говорил…
— Жалко, Юрки нет, — сердито пробормотала Полина. — Хотя, наоборот, хорошо вообще-то. Он бы его убил, это точно, и в тюрягу бы загремел! Он его, знаешь, терпеть не мог, твоего Диню обожаемого.
— Разве? — удивилась Ева. — А я не замечала…
— А что ты вообще замечала? — хмыкнула сестрица. — Нет, это же ужас просто! И что, это у всех так? Ну, чтоб мужику в рот смотреть и ждать, пока пальчиком поманит?
— Не у всех, наверное, — невесело усмехнулась Ева. — Ты же не смотришь и не ждешь?
— Еще не хватало!
— Ты совсем другая, Полиночка… — глядя в ее глаза, проговорила Ева. — У тебя самостоятельная жизнь, понимаешь? Вот я на четырнадцать лет тебя старше, а чувствую, что у тебя более самостоятельная жизнь, чем у меня.
— Ясное дело, — кивнула Полинка. — Ну а тебе кто мешает? Расплевалась с ним — и слава Богу. Вот и живи самостоятельно, кто тебе теперь не дает?
Но у тебя не просто самостоятельная жизнь, — словно не слыша ее вопроса, продолжала Ева. — Я не могу точно это высказать, но я чувствую… У тебя она действительно такая, понимаешь? — Ева подчеркнула слово «действительно». — В ней что-то происходит, что-то важное, наверное, тебе что-то
