бывает надо для себя… Ты творческий человек. Ты знаешь, зачем живешь, или хоть чувствуешь, если не знаешь. А моя жизнь никогда такой не будет, как бы я ни старалась. Сама по себе я себе не нужна. И зачем притворяться?
Полина слушала, сидя на краешке стола и грызя кончик рыжей прядки, что всегда означало у нее внимание. Что-то мелькнуло в ее обычно хитровато-безмятежных глазах, на мгновение сделав их такими печальными, какими Еве никогда не приходилось их видеть.
— Я не знаю, Евочка… — сказала она. — То есть насчет тебя не знаю. Насчет меня, наверно, так и есть — что-то со мной происходит… Ну, это все фигня, не обо мне речь. А ты… Ты же у нас совсем особенная — прям как цветок, ей-Богу! Аж страшно. Нет, и надо было, чтоб именно тебе такой гад попался! — сердито воскликнула она, ударив себя кулаком по колену.
— Да он не гад, — возразила Ева. — Он нормальный мужчина, еще и из лучших. Умный, интересный человек, хороший учитель, ученики его любят…
— Ведет активную общественно-воспитательную работу, — хмыкнула Полинка. — Да ладно, забудь ты о нем!
Конечно, забыть обо всем только потому, что так сказала Полинка, было невозможно. И все-таки Еве почему-то стало легче от этого разговора.
— А как в институте у тебя? — спросила она, меняя тему. — Не наладилось? Может быть, все же…
— Слушай, вот об этом давай не будем, а? — оборвала ее Полина. — Не порть хоть ты мне настроение с утра! Да уйду я оттуда, уйду, — нехотя проговорила она. — И не будем о грустном.
Видно было, что она явно не хочет разговора на эту тему.
— Но почему, Полиночка? — все-таки спросила Ева.
— Да нипочему! Ну, не хочу я заниматься промышленным дизайном, если уж тебе популярные разъяснения нужны, — нехотя сказала она. — А меня учат промышленному дизайну.
— А чем хочешь?
Чем-чем… Поживем — увидим! — неожиданно рассмеялась Полинка, щелкая выключателем. — Все, золотая рыбка, будь здорова! Я исчезла.
— В институт? — на всякий случай спросила Ева.
— Все может быть! — услышала она в темноте.
Полина давно уже ушла, а Ева все ворочалась в кровати — никак не удавалось последовать сестричкиному совету и уснуть. Она снова включила свет, вгляделась в картину, висящую над Полинкиной неубранной постелью. Та время от времени вешала в детской новые свои картины — «меняла экспозицию». Но после возвращения из летнего похода картина появилась только одна.
«Как ее еще из института не выгоняют? — думала Ева, глядя на эту единственную Полинкину работу. — И что ей не нравится? Очень же хорошо…»
Картина, написанная маслом на оргалите, действительно казалась ей прекрасной. Волны катились по сине-серо-зеленому морю, вспенивались белые барашки. На переднем плане был изображен высокий берег, заросший степными травами. Травы были разные: не столько разноцветные, потому что преобладали коричневые тона, сколько именно разные — по форме, по оттенкам, по какому-то особенному настроению, отличающему каждую из них. И среди этих трав, вровень с: ними, едва угадывалась белая, закутанная в покрывало женская фигура — словно еще одна травинка, качающаяся вместе с остальными под невидимым ветром…
Картина называлась «Странница. Тарханкут». Полинка написала ее вскоре после возвращения, но только недавно принесла из гарсоньерки, где чаще всего работала. Эта картина сразу поразила Еву странным сочетанием тишины и тревоги, которых невозможно было не почувствовать, глядя на ее неяркую поверхность. Но с чем связана тревога — этого она не понимала — хлопнула входная дверь; мама вернулась. Ева быстро выключила свет и попыталась сделать вид, что спит. Ей не почудилось: тот утренний разговор с Полинкой действительно оказался куда более живительным, чем таблетки. Ева и сама не понимала, почему так произошло, но ловила себя на том, что впервые думает обо всем случившемся между нею и Денисом без чувства мучительной боли. Почти спокойно думает, или, во всяком случае, с проблесками логики.
«Права Полинка, — думала Ева. — Почему я как будто в круг заколдованный попала? Да, я его любила. Или люблю… Или любила?.. Неважно, теперь это неважно! Мы расстались. И что же, кончилась моя жизнь? В конце концов, меня любят — родители, Полинка, Юра. У многих ли есть такая семья? У меня хорошая работа, я не иду на нее как на каторгу. Многим ли учителям выпадает работать в такой школе, как наша? Материальных забот у меня тоже нет — в основном благодаря папе, конечно, но и сама же зарабатываю. А ведь кругом просто нищета, люди бьются из-за куска хлеба, учителя идут торговать на рынок… Нет, мне просто грех жаловаться!»
Конечно, уговаривая себя таким образом, Ева понимала, что сознательно обходит многие подводные камни. И родительская семья не заменит собственную, и ученики — не свои дети, как хорошо к ним ни относись. А ни в чем она не нуждается главным образом потому, что ей просто слишком мало надо… Или наоборот — слишком много надо, и этого не купишь ни за какие деньги?
Но она радовалась уже и тому, что может спокойно думать. Вообще думать, а не только о том, что произошло у нее с Денисом.
О школе, например.
До конца декабря она точно пробудет дома, потом каникулы, а с третьей четверти в десятых классах начинается Толстой. О том, как она будет говорить о нем именно с этими детьми именно в этом году, Ева каждый раз думала со странным душевным трепетом. И она обрадовалась, когда и на этот раз ощутила если не совсем то же, что всегда, то хотя бы что-то подобное.
Конечно, она стала учительницей без какого-то особенного призвания. Просто окончила филфак, толком не зная, чем хочет заниматься, кроме чтения книжек, — и, к счастью, попала в свою школу.
Но, проработав десять лет, Ева чувствовала, что теперь ей так же небезразличны ученики, называющие ее Капитанской Дочкой, как всегда был небезразличен Толстой. Хотя, может быть, совсем не об этом ей надо было бы думать в ее возрасте… Тем более что планы уроков давно были написаны и не раз уже опробованы.
Но одно дело планы, и совсем другое — как объяснить этим далеким от всего, что не насущно, этим чересчур прагматичным детям то, что она чувствовала сама? Тот огромный, противоречивый, живой, все в себя вмещающий мир, который был создан толстовским духом… Он до сих пор завораживал Еву, когда она перечитывала «Войну и мир». Ей казалось, что Толстой каким-то непостижимым образом сумел заменить собою все, из чего состоит жизнь. Весь мир исчезал — и вместо всего становился он, Толстой: вместо каждой травинки, и улицы, и музыки, и мужчины, и женщины… Ей даже страшно иногда становилось, когда она ловила себя на этом ощущении.
Но сейчас, сидя дома в пустоте своей оставленности, Ева радовалась тому, что думает все-таки о Толстом, а не… Ни о чем другом она заставляла себя не думать.
Она радовалась, например, тому, что вдруг поняла, с какого вопроса начнет в этом году разговор о Толстом. «Как вы думаете, был ли Толстой счастлив?» — вот что она спросит! И задаст на дом сочинение — сразу, на первом же уроке: «Я впервые узнал о „Войне и мире“, когда…»
В общем, время шло, боль притуплялась, в том числе и в ноге. Однажды мама рассказала Еве, что растянула ногу, как раз когда была беременна ею.
— На ровном месте! — засмеялась Надя. — Шла себе в магазин «Ткани» через площадь — помнишь, площадь центральная в Чернигове? — и вдруг подвернула, хотя в ботиках таких была, вроде галошек, совсем без каблуков. И все, не могу идти, такая боль. А живот уже большой, люди сбежались помогать, кое-как до дому довели.
— И что? — заинтересовалась Ева.
Она уже ходила, прихрамывая, по квартире, хотя на улицу еще выбиралась редко и неохотно — не потому что не могла, а просто не хотелось. Было тридцатое декабря, они сидели на кухне, Надя разбирала только что сваренный к новогоднему столу холодец.
— И не проходит никак! И в горячей воде держала ногу, и в холодной, и бинтовала — все как врач сказал. А все равно — ступить не могу… Мама, помню, перепугалась даже. И что ты думаешь? К бабке меня
