вы сделали плохого?
— Я не знаю. — Тоска снова прозвучала в его голосе. — Я думаю, ничего. Мы хотели отметить день рожденья Пушкина. Чем то плохо, то ж ваш поэт! Мы собрались возле его помника и стали читать стихи…
— Пушкина стихи? — зачем-то переспросила Надя — хотя что это меняло?
— Разные стихи — и Пушкина, и свои… Нам надо было их читать, чтоб знать, что мы живые, можем любить что нам хочется, ты розумеешь?
— И… что? — холодея, спросила она.
— И все. Вчера меня вызвали и сказали, что я должен в одни сутки уехать домой.
Его слова прозвучали так неожиданно и так страшно, что Надя даже не сразу поняла их смысл.
— Как — домой? — прошептала она. — Куда — домой?
— В Польску. Меня и раньше предупреждали, Надя, — горячо заговорил он. — Меня вызывали, предупреждали, что собираться заборонено, что они примут меры… Но как я мог здрадить всех, как мог одмовиться от моих друзей? И я тогда написал тебе тот лист, Надя.
Я не хотел, чтобы ты знала такой клопот… Ты правда простила меня за тот лист?
— Господи, да конечно простила! — воскликнула Надя. — Разве в этом теперь дело! Но что же… что же теперь будет, Адам?
Слезы зазвучали в ее голосе, и, расслышав их, Адам крепче обнял ее, прижал к себе.
— Я все равно буду с тобой, — сказал он, целуя Надю в расширенные от отчаяния глаза. — Я тебя люблю, Надечка моя, и увезу тебя в Польску. Ты поедешь со мной в мой Краков? — спросил он.
Как будто это зависело от ее желания!
— Я куда угодно с тобой поеду! — воскликнула она. — Куда угодно, Адам, хоть на край света! Но… как?
— Мне зараз придется уехать, — сказал он. — В двадцать четыре годины, как они сказали, ничего не сделаешь. Но я узнаю, все узнаю, как только приеду в Краков — как забрать тебя, как нам пожениться… И сразу напишу тебе, Надечка, все тебе сразу напишу, чтоб и ты знала. Кажется, надо дозволеньне от моих родителей, от твоих… Я все узнаю!
— И ты уедешь… вот сейчас? — спросила Надя.
Она верила ему, каждому его слову, и прислушивалась к тому, что он говорил о Польше, о «дозволеньне», и даже пыталась представить, как все это будет… И вдруг до нее дошла простая мысль: да ведь он сказал «в двадцать четыре часа», значит, он прямо сейчас должен уехать! И эти минуты, когда он держит ее в объятиях, — последние их минуты…
Эта было так страшно своей неотменимостью, что Надя вздрогнула и заплакала.
— Ох, не плачь, моя Надечка! — просил Адам, целуя ее, губами собирая слезы с ее щек. — Я не могу видеть твои алмазные слезки! Мы с тобой будем счастливые, вот ты побачишь…
Продолжая всхлипывать, Надя положила голову на его плечо. Адам гладил ее высоко уложенные косы, ласково перебирал выбившиеся из них пряди и говорил что-то тихое, любовное, мешая русские и польские слова. Надя слышала, что он рассказывает о том, как счастливо они будут жить в Кракове. Как пойдут гулять в зеленые Планты, станут слушать в полдень, как бьет колокол Мариацкого костела, смотреть кукольный театр прямо на улице… Как ее будут любить его родители, потому что никого нет прекраснее Надечки и нельзя ее не полюбить… А на Рождество они все вместе украсят елку и мать напечет сдобу…
Она слушала все это, но на самом деле слышала только его голос — это мягкое «л», эти нежные, любимые, любовные интонации. Дождь еще шумел за окном, но шум постепенно превращался в тихий шелест, уже не стучали по крыше крупные капли, и только мокрые дорожки на стекле напоминали о недавнем ливне.
— Что ты будешь делать, Надечка, пока я за тобой приеду? — услышала она. — Ты ж закончишь школу…
— Не знаю, — сказала Надя. — Я думала, может, поступлю в художественный институт в Москве… Но теперь…
— Но что же теперь? — горячо произнес Адам. — Не одмовляйся от этого, Надя! Мне нравятся твои взоры. — Он улыбнулся и кивнул на лежащую на стуле фанерку с расплывшимся рисунком. — У нас в Кракове много художников, у нас есть что рисовать — такой красивый наш старый город…
— Ох, Адам, я совсем не могу сейчас про это думать. — Надя шмыгнула носом и вытерла щеки ладонями. — Я думаю только про то, что ты уедешь.
— Я приеду за тобой! — повторил он. — Сразу, как смогу, приеду за тобой! И буду тебе писать… Ты получала мои листы?
— Получала, — кивнула Надя. — Ты так хорошо пишешь, Адам, я их по сто раз перечитывала.
— Ну вот, моя коханая, я и буду тебе писать, каждый день буду, пока мы не побачимся опять.
— А как ты меня здесь нашел? — вспомнила Надя.
— Я не хотел до вас заходить в дом и пошел до пани Галины в ее магазин, чтоб она мне помогла тебя вызвать, — сказал Адам. — А она сказала, что ты поехала в ваш сад, и объяснила, как найти. И я приехал. Мне сегодня до ночи надо вернуться в Киев, только Виктор знает, что я поехал до тебя.
Пока он говорил, Надя дотянулась до своего платья и надела его, начала поправлять растрепавшиеся мокрые косы. И только теперь, когда она была почти одета, ей вдруг стало стыдно, что он смотрит на нее.
— Отвернись, Адам! — покраснев, сказала она. — Мне надо одеться.
Он послушно отвернулся и, сидя на краю дивана, стал надевать брюки. Оба они хотели скорее миновать эти неизбежные минуты — одевания, застегивания каких-то пуговиц… Каждая секунда была теперь дорога, и им жаль было терять секунды, не видя друг друга.
Когда Адам снова повернулся к ней, Надя уже была одета, и волосы были уложены по- прежнему.
— Надечка, — сказал Адам, — я хотел бы… Дозволь мне сделать тебе подарок, так?
— Какой подарок? — удивилась Надя.
— Вот этот.
Адам снова расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, потом серебряную цепочку, на которой висел маленький нательный крестик, и снял с этой цепочки тонкое колечко. Надя, кажется, еще раньше видела его — когда крестик качался прямо над ее лицом, вздрагивая в такт Адамовым движениям… Но тогда ей было ни до чего, и она не обратила внимания на необычную форму крестика.
— То наш фамильный перстенок, — объяснил Адам. — Он очень старый, еще с прошлого века. Его дарят старшей дочке в семье, когда ей приходит шестнадцать лет. Но у моей мамы нет старшей дочки, я ее единственный сын, — улыбнулся он. — И она мне его подарила к шестнадцати годам, чтоб я носил на цепочке разом с крестиком. Я прошу тебя его принять!
— Но я не знаю… — Надя даже покраснела от смущения. — Я не знаю… Ведь твоя мама тебе его подарила, а не мне… Разве так можно?
— Если б она знала тебя, она не заборонила бы подарить тебе этот перстенок, — снова улыбнулся Адам. — Когда она познает тебя, она сама так скажет.
С этими словами он взял Надю за руку. Колечко было очень необычное, Надя никогда таких не видела. В тонкую, наверное, из белого золота сделанную оправу по разные стороны кольца было вставлено два крошечных бриллианта — так, что, когда колечко надето было на руку, снаружи виден был только один из них, а второй оказывался как будто в горсти.
— Еще твой пальчик безыменны, — сказал Адам, надевая кольцо на безымянный палец и целуя Надину руку. — Но я ему дам имя — ты будешь моя жена!
Дождь кончился, но капли падали с деревьев, и Адам отводил от Надиного лица яблоневые ветки, когда они шли по тропинке через сад.
Солнца уже не было — поздно было появляться солнцу, вечер начинался, — но широкий мокрый луг, на который они вышли из-под деревьев, сиял множеством дождевых капель. Этот тусклый, тайный блеск был еще прекраснее, чем мог бы он быть под яркими солнечными лучами. И так же тускло, только для
