Глава 5
В Москве мороз легче было вынести, чем в Белоруссии. Здесь он был острее, жег щеки, но от него хотя бы не перехватывало дыхание, потому что он был сухой, а не тяжелый от влаги, как в Орше.
Но все же Константин чувствовал, что идти ему тяжело: не из-за мороза, а потому что его знобило и ноги от этого двигались медленно, вяло. Тверская улица была темна и пустынна, и некого было спросить, как попасть на Малую Дмитровку. Таблички на домах были сбиты, и он лишь догадывался, что идет именно по Тверской, потому только догадывался, что никуда ведь не сворачивал, выйдя с площади Брестского вокзала на самую широкую улицу, начинающуюся у Тверской заставы.
«Львы на воротах и стаи галок на крестах, — вспомнил он, оглядываясь. — Где они, львы-то эти?»
И тут же увидел и львов, и кресты. Львы на воротах Английского клуба — что здесь теперь, интересно? — едва угадывались под высокими шапками снега, но кресты Страстного монастыря темнели в темном же небе отчетливо, словно маяки.
«В Москву, на ярманку невест», — улыбнулся Константин, вспомнив еще одну пушкинскую строчку, и насколько мог ускорил шаг, направляясь прямо в сторону крестов.
Ему было, конечно, совсем не до невест, но монастырь-то стоял как раз на углу Страстной площади и Малой Дмитровки, это он из «Евгения Онегина» как раз и помнил.
По Малой Дмитровке пришлось идти в обратную сторону. Здесь таблички отчасти сохранились, и оказалось, что искомый дом находится в противоположном от монастыря конце улицы. Он стоял прямо на углу, огромный, темный, как, впрочем, и все другие дома, и мрачный, словно и не дом это был, а ледяная могила.
Сходство довершалось тем, что лестница черного хода сплошь обледенела. Видно, по ней таскали, расплескивая, воду на верхние этажи, а отопление, конечно, не работало. Оно-то и в Орше не работало, но там хотя бы не было высоких домов, а здесь Константин задохнулся, поднимаясь на последний, шестой этаж и оскальзываясь на каждой ступеньке.
Звонить он не стал и пытаться — электричества ведь нет, для чего же звонить? — а сразу принялся стучать в единственную дверь на верхней площадке, сначала кулаком, а потом и ногой. Но за дверью было тихо, тоже будто в могиле, и он остановился, размышляя: не стоит ли просто посильнее толкнуть эту дверь и вышибить, неизвестно ведь, живет ли здесь кто-нибудь вообще.
«Так и сделаю», — решил Константин, но для верности еще раз стукнул кулаком по двери, почувствовав при этом, как пот выступает на лбу и одновременно ознобная дрожь проходит по всему телу, туманя голову.
И тут он услышал, как звякают за дверью цепочки. Потом щелкнул замок и дверь осторожно приоткрылась. Пахнуло из узкой щели теплом, но почти неощутимым. Видно, в квартире немногим было лучше, чем на лестнице, и тепло, казалось, исходило только от мелькнувшей за дверью свечки.
— Кто тут? — донесся из-за свечного огонька настороженный голос. — Кому на ночь глядя неймется?
Голос был хриплый, и непонятно даже было, кому он принадлежит, мужчине или женщине.
— По ордеру, — ответил Константин, доставая из-за пазухи свой фронтовой вороненый портсигар, в котором держал документы. — Малая Дмитровка, угол Садовой-Триумфальной? На вселение ордер у меня.
— Покажи, — потребовал голос. — Сказать-то мало ль чего кто скажет!
Константин развернул бумагу перед самой дверью, на уровне глаз. Глаза тут же блеснули из квартирной темноты — сердито блеснули, недоверчиво. Обладатель глаз и хриплого голоса некоторое время разглядывал ордер что-то при этом бормоча — кажется, вчитываясь в блеклые строчки документа. Потом дверь захлопнулась, снова звякнула цепочка, и дверь открылась опять — со скрипом, будто нехотя.
— Заходи, раз уполномоченный, — сказала женщина; теперь Константин понял, что это именно женщина. На ней было надето и наверчено множество одежек и тряпок, но что-то бабье в ее фигуре все- таки чувствовалось. — Только нам для тебя уплотняться некуда уже, пускай Аська уплотняется.
— Аська — это кто? — произнес Константин в спину уходящей вглубь квартиры женщине.
— Направо иди, — не оборачиваясь, буркнула та. — Небось не заплутаешь.
Женщина закрыла за собою еще какую-то дверь, свечной огонек исчез, и в передней наступила кромешная тьма. Константин достал из-за пазухи зажигалку, сделанную из ружейной гильзы, выщелкнул из нее огонь и, держась для верности за стену, двинулся направо, полагая, что должен же быть еще какой- нибудь ход в квартиру, не только ведь тот, по которому ушла рослая, замотанная в платки баба.
Справа от передней обнаружилась комната, в которой не было ни души и которая показалась Константину огромной и какой-то ломаной. Никакой Аськи он в этой стылой комнате не нашел, зато нашел у стены кровать — вернее, полукруглую, как колбаса, козетку.
«Завтра разберусь, — решил он, с облегчением опускаясь на это неудобное, утлое ложе. — Поспать бы хоть немного…»
Валенки он снимать не стал — стянул только с головы папаху, положил ее на заплечный мешок, секунду поколебался, не снять ли полушубок, но потом решил, что в таком холоде замерзнет без него напрочь, и лег головой на папаху, неудобно подогнув ноги. И тут же провалился в забытье, не почувствовав даже облегчения оттого, что наконец-то никуда не едет, не идет, и никому от него ничего не надо.
Проснулся он от холода. То есть он и всю ночь чувствовал холод, и всю ночь пытался как-нибудь от него избавиться: подтягивал ноги к животу, судорожно дышал в ворот полушубка, вынул из-под головы и надел, надвинув поглубже, папаху… Все это и ночью не помогало, а к утру, видно, холод стал так невыносим, что все-таки разбудил его.
Константин со стоном сел на козетке, дрожа и одновременно обливаясь потом. Все тело ломило, а свет, падающий из окон, показался таким ярким, что заболели глаза. Он покрутил головой, прищурился, пытаясь избавиться от этой боли, — и тут же увидел женщину, стоящую рядом с его кроватью и глядевшую на него со странным выражением на лице.
— Здравствуйте, — проговорил Константин.
Стоило ему чуть приглядеться, как он сразу же понял, что перед ним стоит барышня, на вид чуть больше двадцати. Рука его сама собою потянулась к голове, а ноги, хоть и дрогнули в коленях, но распрямились, поднимая его с козетки.
— Здравствуйте, — повторил он. — Константин Павлович Ермолов, честь имею представиться.
— Честь имеете? — насмешливо протянула она. — Вы в чужом доме, на чужой кровати расположились как хозяин — и какая же при этом честь, Константин Павлович?
— Извините, — через силу улыбнулся он, сглатывая колючий сухой комок и морщась от боли в горле. — Я вошел ночью, и мне показалось неудобным вас будить.
— Разумеется, без спросу воспользоваться чужим жильем показалось вам более удобным.
Она пожала плечами и тут же шмыгнула носом. Пожатие было презрительным, но вот это шмыганье, явно от холода — смешным и каким-то девчоночьим.
— Впрочем, о чем теперь говорить? — усмехнулась барышня. — Могли бы и наганом воспользоваться, поэтому и на том, что есть, спасибо. Анастасия Васильевна Раевская, — представилась она.
Константин вспомнил, что на медной дверной табличке — он разглядел вчера, пока баба читала при свече его документ, — была написана эта фамилия, только в мужском роде; видно, ее отца или мужа.
— У меня ордер есть, — сказал он почти жалобно. — На комнату.
Это была не первая квартира, в которую ему приходилось без спросу вселяться за то время, что шла гражданская война, но сейчас ему почему-то стало неловко.
— Нисколько не сомневаюсь, — кивнула Анастасия Васильевна Раевская. — И оспаривать не берусь. Только комната проходная, поэтому я вынуждена буду вас беспокоить своими передвижениями.
