случае, тоже так кажется.
— Когда я был маленький, мы здесь рвали весной цветы гранатов и ели их, — сказал Марко. — На вкус они терпкие, и я до сих пор люблю их больше, чем сами фанаты.
Когда они вошли с холода в дом, очки у него запотели, он снял их и не надел до сих пор, и смотрел на Анну широко открытыми — наверное, дальнозоркими, а не близорукими — глазами. Глаза у него были необыкновенного цвета: темнокарие, с глубокими золотыми огоньками.
«Как яхонты мои», — вдруг вспомнила Анна.
Она так ясно, так неожиданно ясно понимала все, о чем он говорил — вот как это, про печальные холмы и про терпкие гранатовые цветы, — что даже растерялась немного. Но ощущения неловкости, стесненности при этом не было совершенно. Ей хорошо было сидеть напротив этого красивого человека за столом, пить играющее в бокалах вино с печальных холмов и слушать его простые слова.
— Вам понравился наш дом? — спросил Марко.
— Очень, — по-детски прижмурившись, ответила Анна. — Вы так хорошо мне его показали, как-то очень точно.
— Он позволяет показать себя именно так, — объяснил Марко. — Потому что он так построен, вы заметили? Собственно, Палладио ведь строил просто деревенские поместья для тех аристократов, которые вынуждены были заняться сельским хозяйством. Венецианская республика обнищала, пришлось искать новые источники доходов, ну. и так далее — это все есть в учебниках истории. Видите каменный выступ под подоконником? — Он кивнул в сторону темного окна. — Эта скамеечка предназначалась для того, чтобы хозяин мог, не выходя из дому, наблюдать за тем, как идут работы во дворе. А на втором этаже, где теперь спальни, ссыпалось на хранение зерно. Все было очень просто, внятно и приземленно. Знаете, я иногда думаю: только то, что стоит на простых основах, и остается в жизни. Да и в искусстве тоже, — улыбнулся он. — Я видел ваш журнал — те номера, которые вы присылали папе, — и читал в Интернете английскую версию. По-моему, вы пишете как раз об этом.
— Мы стараемся, — согласилась Анна. — Это ведь понятно даже из нашего названия. А вы никогда не пробовали об этом написать? О вашем доме, например.
— Нет-нет, — покачал головой Марко; свечные огоньки вздрогнули и утонули в его глазах, и глаза еще ярче вспыхнули глубоким золотом. — Я не переоцениваю своих способностей. Может быть, я что-то чувствую в жизни — больше, чем это требуется для повседневных забот, — но в общем я есть то, что есть: квалифицированный финансовый консультант. Мне жаль, что я никогда не был в России, — неожиданно добавил он. — И это очень странно, что я там не был.
— Почему же это странно? — удивилась Анна.
— Потому что у меня четверть русской крови. Моя бабушка, мать моего отца, была русская. И, что еще более странно, она была ваша однофамилица. Может быть, она даже ваша кровная родственница, — сообщил он.
— Ну, кровная — наверняка нет, — покачала головой Анна. — У меня фамилия по мужу.
— Тогда, может быть, родственница вашего мужа. Какая-нибудь двоюродная бабушка. Она была из эмигрантов, ее звали Анастасия Ермолова.
— Да нет, — улыбнулась Анна. — Конечно, это было бы красиво и романтично, но я знаю родственников своего мужа, их очень немного. Его бабушка умерла тридцать лет назад, и о ней абсолютно все известно. Она родилась в деревне, жила в Москве, а потом в Мурманске, ее звали Наталья Гавриловна. А мужа ее звали Константин Павлович Ермолов, он погиб во Вторую мировую войну под Сталинградом. И сестры по имени Анастасия у него не было, у него вообще не было ни братьев, ни сестер. Просто Ермоловы — это довольно распространенная русская фамилия, — словно извиняясь, объяснила она; ей почему-то было жаль разочаровывать Марко. — Была актриса с такой фамилией, очень известная, и был генерал, который сто пятьдесят лет назад воевал на Кавказе. Но они ведь мне не родственники, так что, видимо, и ваша бабушка…
— Да, наверное, — согласился Марко. — Может быть, когда-нибудь я все-таки поеду в Россию и попытаюсь обратиться в архивы. Она умерла молодой, даже мой отец ее не помнит, но после нее остались кое-какие записи и фотографии, это могло бы помочь. Я давно уже собираюсь этим заняться, но никак не соберусь, — добавил он. — Все-таки жизнь требует слишком больших ежедневных усилий, и на то, что вы назвали романтичным, времени уже не остается.
— Я могла бы посмотреть ее записи, — предложила Анна. — Возможно, я сразу посоветую, куда надо обращаться в России. Я неплохо знаю архивы, мы ведь с ними сотрудничаем.
— Это было бы прекрасно! — обрадовался Марко. — К тому же ее дневники хранятся прямо в этом доме. Она ведь жила с мужем здесь, моя бабушка, и мой отец здесь родился. И вы могли бы посмотреть все прямо сегодня, перед сном. Вдруг ее записки окажутся нескучными и такое чтение на ночь даже доставит вам удовольствие? Только не уходите сразу, — вдруг попросил он. — Вы успеете прочитать. Мне было бы жаль сейчас расстаться с вами, Анна… Давайте выпьем еще чуть-чуть. — Он смотрел на нее не отрываясь, и глаза его светились изнутри таким нежным и таким притягивающим светом, что Анна тоже не могла отвести взгляд от его лица. — Наверное, я уже много выпил, иначе я не понимаю, почему говорю с вами так… легко. Но я хочу выпить еще — мне хорошо говорить с вами так, и если для этого надо пить, то пусть.
Он выпил совсем немного, не больше, чем Анна, и не больше, чем вообще принято выпить за ужином, и вино было легкое. Но Анна и сама чувствовала себя так, словно это вино кружилось у нее в голове и, как сильная волна, ломало все преграды между нею и этим красивым человеком с золотыми светящимися глазами.
— Я тоже выпью еще, Марко, — сказала она.
И сразу почувствовала, что этим «тоже» сказала очень много — очень много такого, что не имело отношения к вину, к мраморному дому на холме, к каким-то чужим и давним дневникам, а имело отношение только к одному: к тому, что мужчина и женщина сидят вдвоем у пылающего огня и их как магнитом тянет друг к другу, и все преграды, одна за другой, сгорают между ними быстрее, чем дрова в камине.
Оказалось, что бутылка уже пуста, и Марко встал, чтобы взять новую. Бутылки с вином стояли в подставке под окном, окно было у Анны за спиной, и, принеся вино, он на мгновенье остановился за ее стулом. Анна чувствовала его совсем рядом, на расстоянии даже не вытянутой руки, а протянутой ладони, и чувствовала, что сейчас он прикоснется к ней и что она хочет этого так сильно, как давно уже ничего не хотела в жизни.
Он поставил бутылку на стол и положил руки Анне на плечи прежде, чем она успела осознать свое желание. Вернее, она просто не хотела ничего осознавать, а хотела только, чтобы это желание осуществилось. Она через платье и через тонкую шаль почувствовала, что ладони у него теплые — согрелись от близкого огня, а пальцы прохладные — бутылка ведь стояла далеко от камина и пальцы, значит, чуть-чуть остыли, пока он нес вино. Она даже не удивилась тому, что чувствует эту неуловимую разницу в тепле его ладоней и его пальцев, ей только хотелось почувствовать все это еще полнее, еще сильнее, и, не оборачиваясь, она встала. Марко отодвинул стул и обнял ее. Она почувствовала, что он пылает и вздрагивает — и пылает не от огня камина, и вздрагивает не от холода просторного зала. И еще она почувствовала, что хочет его так же сильно, как он хочет ее, и что им совсем ничего не мешает, а значит, все будет так, как они оба хотят.
Марко повернул ее к себе и поцеловал — сразу в губы и сразу так, что у нее занялось дыхание. Он молчал, но она и не ждала от него никаких слов, потому что — какие тут могут быть слова? Она и сама не могла бы сейчас вымолвить ни слова. Они целовались так долго, как будто это была последняя черта, за которой уже ничего нет и которую поэтому невозможно перейти.
Но, конечно, за ней было еще очень много всего, за этой чертой поцелуев. Марко первым оторвался от Анниных губ и шепнул:
— Пойдем наверх.
Они поднялись по неширокой мраморной лесенке на второй этаж — туда, где триста лет назад в этом доме хранили зерно, а потом спали, любили, целовались ночи напролет, и зачинали, и рожали детей.
В маленькой спальне было тепло, хотя камина здесь не было; наверное, было включено обычное отопление. Шторы на узком окне не были задернуты, и свет от паркового фонаря попадал в комнату. В этом
