— А зачем мне другая, Гриша? — сказал Константин. — Я и в этой хорошо, если раз в неделю появляюсь. Даже и лучше, что не отдельная, хоть тепло человеческое.
— Ну, смотри, — усмехнулся Гришка. — Разве что тепло… Вот именно человеческое. Даже более чем!
При этом он так многозначительно взглянул на Константина своими темными глазами, в которых, как он сам, смеясь, говорил, «стояла вся скорбь еврейского народа», что, будь это не лучший друг Гришка, Константин мог бы и рассердиться на амурный намек. Но сердиться на Гришку было невозможно, да и не до амуров им было обоим.
Как пришла весна, Константин почти не заметил. Проснулся однажды, как обычно, на кожаном диване в своем кабинете на Брестском вокзале и услышал, что по оконному карнизу барабанит капель, но сразу не обратил на это внимания и только через неделю сообразил, что ему жарко в полушубке, и переоделся в английское прорезиненное траншейное пальто, тоже, как и этот его офицерский романовский полушубок, оставшееся с германской войны.
А потом как-то незаметно оказалось, что уже и пальто не нужно, потому что наступил и прошел апрель, завтра первое мая, и в честь праздника можно взять выходной.
Константин возвращался домой поздно вечером тридцатого апреля и думал именно об этом: что завтра у него выходной и он пригласит Асю погулять по Москве, которой толком и не видел за те три месяца, что жил и работал в этом городе.
«Есть же, наверное, какие-нибудь кафе, — думал он, сворачивая с Тверской в Воротниковский переулок, чтобы сократить дорогу к дому. — Или, может быть, кондитерские…»
Он вдруг догадался, что Ася наверняка любит сладкое, и ему стало весело от этой мысли и от того, что завтра он пригласит ее в кондитерскую.
Но как только Константин подошел к двери квартиры, все эти приятные мысли мгновенно улетучились. За дверью слышался такой яростный крик, что он весь напрягся, как будто стоял не перед своим жильем, а перед каким-нибудь фронтовым блиндажом, в котором мог оказаться противник.
Он быстро отомкнул и рывком распахнул дверь и сразу понял, что крик доносится из кухни — общей и для него, и для Аси, и для Тони с семейством.
Именно из Тониных уст этот крик и исходил.
— Ты-ы, сука драная! — орала она. — Думаешь, если под большевика легла, подстилка, так теперь можно у честной женщины масло воровать?!
— Тоня, да успокойся ты, пожалуйста! — услышал он Асин срывающийся голос. — При чем здесь твое масло? Посмотри, это же какао-масло, а у тебя ведь коровье было, и оно просто уже кончилось, а не я взяла… Вас же много, Тоня, как же не кончиться маслу?
— Откудова у тебя масло может быть, проблядь, когда большевик твой уже неделю дома не ночевал? Ты ж на касторке лепешки жарила! И кто тебе даст какаву? За какаву десять таких, как ты, можно купить, дура безголовая!
Наверное, Асе все-таки надоело Тонино хамство, которое она обыкновенно, по беспечности своей, пропускала мимо ушей.
— В конце концов, Антонина, — воскликнула она срывающимся голосом, — это становится просто невыносимо! Кто тебе дал право подозревать меня в воровстве и оскорблять?
— Ах ты!.. — хрипло взвизгнула Тоня — видимо, слов ей от возмущения уже не хватило.
Сразу вслед за ее взвизгом Константин услышал Асин вскрик и, не медля больше ни секунды, влетел в кухню.
Картина, которая ему предстала, была предсказуема, но оттого не менее отвратительна. Ася стояла, прижавшись спиной к облицованной узорчатым кафелем стенке, Тоня держала ее одной рукой за волосы, другой за плечо и одновременным движением обеих своих мускулистых рук колотила Асю о стену и дергала ее за волосы. Та пыталась вырваться, но, конечно, безуспешно. При этом Тоня вопила что-то нечленораздельное, Ася же молчала, коротко и часто дыша.
За этой сценой с любопытством наблюдали, сбившись в кучку, все четверо Тониных сыновей. Старшая ее дочь, желтоволосая широколицая Наталья, стояла чуть поодаль и повторяла, немного испуганно, а больше лениво:
— Колька, Степка, шли б вы отсюдова… Чего вам тут, мамка без вас разберется. Забирайте малых, идите.
Все это Константин заметил только боковым зрением: ему было не до разглядывания акуловских отпрысков. В два шага оказавшись рядом, он взял Тоню за плечо и отшвырнул от ее жертвы. Видимо, это удалось ему так легко потому, что та не ожидала вмешательства.
«Привыкла, наверное, лапищи распускать, — мельком подумал он. — И как я раньше не догадался?»
Отлетев в сторону, Тоня с кошачьей легкостью, неожиданной для ее могучего сложения, обернулась к нему. Лицо у нее при этом было такое, что можно было ожидать только одного: мгновенного прыжка прямо на горло. Но, поняв, кто вмешался в производимую ею расправу, Тоня на мгновенье опешила. Видимо, страх перед начальством въелся в самое ее существо и был сильнее даже природной злобы.
Воспользовавшись этой секундной паузой, Константин подошел вплотную к Тоне, одной рукой взял ее сзади за шею, и вправду, словно кошку, и медленно, раздельно проговорил:
— Еще раз руки распустишь или хотя бы язык — даже арестовывать не стану, пристрелю на месте. Поняла? И ничего мне за это не будет. Скажу, на спекуляции поймал.
Этот последний довод Константин привел для пущей убедительности. Как он успел заметить, при всей своей очевидной примитивности Тоня была на редкость сообразительна в том, что могло угрожать ее благосостоянию.
Ему нетрудно было держать ее за шею — он был выше, несмотря на Тонин гренадерский рост, — а было только стыдно за то, что Ася видит все это и слышит его злобные, тоже хамские слова.
Тут Ася вдруг всхлипнула и, закрыв руками лицо, выбежала из кухни.
Константин отпустил Тоню, оттолкнул ее от себя, брезгливо вытер липкую ладонь о брюки, и, не оглядываясь, вышел из кухни.
За дверью Асиной комнаты стояла тишина.
— Ася! — позвал Константин, прислушиваясь к этой тишине. — Ася, откройте, пожалуйста. Анастасия Васильевна, мне надо с вами поговорить, откройте же!
Никакого ответа не последовало, и, вздохнув, он отошел от двери.
В его комнате теперь был выгорожен японскими ширмами узкий коридорчик, по которому Ася, как он когда-то и предлагал, могла ходить, не тревожа его. Но в этот вечер она так и не вышла из своей комнаты, и даже тусклый свет не пробился из-под двери; значит, она и свечку не зажигала. Как ни старался Константин не шевелиться на своей широкой деревянной кровати — в огромной комнате теперь было достаточно мебели, которую привезли в его отсутствие, — Ася не подавала никаких признаков жизни.
И, тяжело вздохнув, он наконец уснул. Все-таки устал он так сильно, что даже душевное смятение не могло пересилить эту каменную усталость.
Константин проснулся поздно, часов в десять утра, и сразу вспомнил, с каким чувством засыпал вчера: с чувством подавленной неловкости. Он вскочил с кровати и, стоя босиком на вытертом туркменском ковре, прислушался: не доносятся ли какие-нибудь звуки из Асиной комнаты? Ничего не услышав, он оделся и вышел в коридор.
И сразу увидел Асю. Она стояла у входной двери и отпирала многочисленные цепочки — наверное, собиралась уходить.
— Анастасия Васильевна, извините меня за вчерашнее, — торопливо проговорил Константин. — Я, к сожалению, не видел другого выхода. Не сердитесь на меня, Ася! — жалобно добавил он.
Наверное, это прозвучало не просто жалобно, а даже очень жалобно, и потому в его устах странно. Ася, при его появлении замершая у двери, медленно обернулась, посмотрела на него и так же медленно, словно с опаской, улыбнулась.
— Вам не надо извиняться, Костя, — сказала она, глядя на него тревожными глазами. — Вы же,
