доверчивой надеждой. Хотя людей, которым он то и дело должен был что-нибудь отвечать, которые питали в связи с его решениями надежды посерьезнее, чем эта барышня с вечно тревожными глазами, — этих людей было, пожалуй, гораздо больше, чем собралось сейчас на праздничном Тверском бульваре. Но только никакого счастья он от их надежд не испытывал.
— Мы — пойдем, — ответил Костя, глядя в Асино бледное лицо и думая о том, что хочет поцеловать ее прямо сейчас, прямо на улице и у всех на глазах.
Это было так странно! Он совсем не чувствовал себя влюбленным, но его все время тянуло к ней, ко всему в ней тянуло. И к глазам ее, и вот теперь — к ее по-детски большому рту с чуть приоткрытыми губами…
— Ведь вы сегодня и вечером свободны, да, Костя? — спросила Ася. — Ведь ваши планы не нарушатся, если мы пойдем вечером смотреть ракеты?
— У меня нет никаких планов, — засмеялся Константин. — Я, Ася, уже и забыл, когда такое было, чтобы на весь день — никаких планов… Нет, все-таки есть, — вспомнил он. — Как же, а пирожные-то!
Миновав праздничную толпу, они вышли на Тверскую и медленно пошли вниз, к Кремлю.
— А как называется ваша должность. Костя? — вдруг спросила Ася. — Мне, знаете, как-то неловко, что я этим даже не поинтересовалась. В то время как пользуюсь благами вашей должности, — добавила она, покраснев.
— Какими еще благами? — удивился он. — Дровами, что ли, или воблой?
— Почему же только воблой? — покачала головой Ася. — Однажды в вашем пайке были даже фисташковые орехи, вы знаете?
— Не знаю, — пожал плечами Константин. — Бросьте, Ася, и чтобы я этого больше не слышал. А должность моя называется начальник Московско-Брестской железной дороги. Той, что раньше была Александровская.
— Всей-всей? — изумленно переспросила Ася.
— Всей-всей. — Он еле сдержал улыбку.
— Так вы, оказывается, в высоком звании! — засмеялась она. — Прежде вы, верно, были бы действительный статский или даже действительный тайный советник и полный генерал. Ведь ваше ведомство военное? Я в этом не очень разбираюсь, но вот папа дружил с начальником. Николаевской железной дороги, так тот был камергер императорского двора. Папа тоже имел какой-то чин, потому что он ведь был профессор университета, но что за чин, я позабыла.
— Ваш папа умер? — спросил Константин.
— Почему вы решили? — удивилась Ася и тут же догадалась: — А, оттого, что я сказала «был»? Но это я про его чины сказала. Моя мама умерла еще в тринадцатом году. А папа жив, к счастью.
— Он здесь, в Москве?
— Нет. — Константин расслышал в Асином голосе напряженные интонации. — Не здесь.
— А где?
Он сам не понимал, зачем так упорствует в своих расспросах. Ему совершенно не было дела до Асиного отца, но ее очевидное нежелание рассказать о себе даже такую малость почему-то сердило.
— Он… в Литве, — как-то торопливо и неохотно' проговорила Ася.
— Он что, литовец? — удивленно спросил Константин. — Разве у вас литовская фамилия? Или это по мужу?
— Нет, не по мужу, — улыбнулась Ася. — Мне и в голову не пришло бы выйти замуж. Зачем? И папа, конечно, не литовец. Он прямой потомок того генерала Раевского, который герой войны с Наполеоном. Да ведь и вы, Костя, может быть, прямой потомок генерала Ермолова — того, кавказского?
— Не думаю, — ответил Константин. — Отец, правда, был дворянин, но ему потомственное дворянство пожаловали вместе с орденом Владимира, так что с Алексеем Петровичем он, скорее всего, даже не дальний родственник, а просто однофамилец. Так почему же ваш папа в Литве? — вернулся он к своему вопросу.
Она молчала — шла рядом и больше не заглядывала ему в глаза с этим своим чудесным ожиданием.
— Неужели вы боитесь меня, Ася? — тихо спросил Константин. — Я ведь… Все-таки я даже не чекист, — сердито 'добавил он.
— Ах, разве можно сейчас понять, кто чекист, кто нет? — воскликнула Ася и тотчас смутилась: — Извините, я не хотела вас обидеть… Впрочем, возможно, это у вас считается комплимент, если назовут чекистом. Мой папа в Литве, потому что туда оказалось возможно достать визу. — Она наконец взглянула на Константина — чуть снизу, потому что едва доставала ему до плеча, но прямым, немного дерзким взглядом; дерзость ее выглядела беспомощной. — Потому что литовский посол Балтрушайтис, очень хороший поэт, многим помог уехать. И папа тоже уехал со своей женой — сразу, как только… все это произошло. А вас я нисколько не боюсь! — с легким вызовом в голосе сказала она.
— Я вас тоже.
Константин произнес это с таким серьезным видом, что Ася засмеялась.
— У вас опять глаза стали лихие, Костя, — заметила она. — Вот только сейчас, впервые за весь день. Как тогда, когда вы только-только оправились после горячки, помните? Вам не идет быть начальником, а идет быть молодым и бесшабашным! — заявила Ася. — Это более в вашей природе, по- моему. И мне, знаете, очень жаль, что вы решили делать такую карьеру.
— Я вовсе не решил делать карьеру, — пожал плечами Константин. — Так сложилась моя жизнь, потому что я такой, а не другой. Да ведь теперь и у всех так, Ася. Разве, например, вы сами решили, как сложится ваша жизнь в последние годы?
— Ну, я… — покачала головой Ася. — Я и прежде не многое решала, больше плыла по течению. Хотя не совсем! — вдруг вспомнила она. — Папа, конечно, был против того, чтобы я выступала в кабаре. Но я его все-таки не послушала и настояла на своем. Он мне даже студию снял отдельно от себя. Вот эту, в которой я… в которой мы все теперь живем. Потому что он не выносил богемного образа жизни — называл это жизнью напоказ, — объяснила она.
— Ваш папа разумный человек, — улыбнулся Константин.
— Ну и что? — пожала плечами Ася. — Да, разумный, и я его, конечно, люблю. Но жить так, как он, я ни за что не смогла бы. Это ведь очень скучно, Костя! Все так размеренно, каждый шаг расписан… Я потому с ним и не поехала, — объяснила она. — Представила, какая там, в Литве, у меня при нем будет жизнь, и не поехала. Не то чтобы мне нравилось, как я теперь живу, но все же… «Шутки богов» все-таки хорошее кафе, у нас все поэты бывают, и художники тоже. Недавно выступал Маяковский и, знаете, мне он очень понравился. Хотя это теперь дурной тон, чтобы нравился Маяковский — это из-за его пролетарских игр. Но что же делать, ведь у него талант!
Она произнесла это с таким пылом, что Константин улыбнулся и на мгновенье коснулся рукой ее руки. И сразу почувствовал, как по его руке словно электрическая искра пробежала.
— Я верю, Ася, верю, — сказал он, поспешно отводя глаза и убирая руку. — Конечно, должно быть прекрасное кабаре, если вы в нем выступаете. А какой у вас теперь номер, опять кринолины под восемнадцатый век? — спросил он.
— Нет, я пою песенки на стихи Кузмина, — улыбнулась Ася. — Или даже совсем простые песенки. То есть совершенно простые, из моей музыкальной шкатулки! Без кринолин, прямо вот в этом платье, которое теперь на мне. Выглядит очень безыскусно, но мне все же кажется, что такая простота дорогого стоит. Я даже думаю, что мое мастерство, возможно, возросло, — чуть смущенно добавила она.
— Не сомневаюсь, — с тем же выражением, которое Ася называла лихим, кивнул Константин. — Даже уверен в этом. А спойте мне что-нибудь, — вдруг предложил он.
— Прямо сейчас? — засмеялась Ася. — Вот здесь, посреди улицы?
— Но вы же богемьенка! — подбодрил ее Константин. — Богемьенка, кабаретьерка — неужели не споете простую песенку только оттого, что на улице? Кабаре ваше сегодня ведь закрыто, — привел он последний довод, — а завтра я опять уйду на службу и неизвестно, когда вернусь.
— Ах, да конечно, спою! — воскликнула Ася. — Думаете, для меня имеют значение условности?
