просто ослепительно голая, и такая соблазнительная, что он хрипло застонал, притягивая ее к себе, и длинно вздрогнул всем телом.
И вот теперь она снова приникла к нему, уже в который раз за то время, что они провели в его кровати. Но в этот раз, как и в каждый предыдущий, приникла как-то по-новому, совсем по-другому, чем он ожидал. Тело у нее было бледное, долго не знавшее тепла и солнца, а на узких, таких же гибких, как и все тело, плечах уже алели следы от его поцелуев. Может быть, Константин постеснялся бы целовать ее так яростно, с такими до бесстыдства явными следами нетерпения и желания, но Ася отдавалась ему так страстно, что через пять минут близости с нею он забыл о таких пустых и вялых вещах, как бесстыдство.
Умом, головою он понимал, что эта Асина раскованность, может быть, есть следствие ее представлений о том, что современный человек не должен стыдиться своего тела, или еще каких-нибудь богемьенских ее представлений. Но голова очень мало участвовала в том, что с ним происходило. Голова была просто той частью тела, которая позволяла ему целовать Асину грудь, и живот, и, словно боясь дальше, опять ее полуприкрытые, обведенные кругами из капелек пота глаза, и все-таки дальше, дальше, ниже, до полного пожара во всем ее теле и во всем своем теле, которое горело огнем, сотрясалось и выворачивалось наизнанку!
Константин знал много женщин, но такой, как Ася, не было у него никогда. Смутное ощущение того, что нервность, которую он все время чувствовал в ней, почему-то невыразимо притягательна, — не обмануло его. Может быть, это и не нервность была, а чуткость, даже наверное чуткость. Ася прикасалась к его груди самыми кончиками пальцев — и сразу делала то, чего он, не определяя и не называя даже мысленно, ждал всем телом: нежила его и ласкала, и будоражила, и зажигала… И в эти минуты он совсем не думал о том, что это отвечает каким-то ее представлениям, а просто чувствовал всем собою, что она всей собою чувствует его — каждое его желание, как явное, так и смутное.
Невозможно было даже представить, чтобы она сказала ему: «Нет, так нельзя, так нехорошо, стыдно». Все было можно, все было хорошо, что он только мог придумать. А еще лучше было то, чего он и придумать не мог и что придумывала она сама — гибкая, бесстыдная, большеротая…
— Одалиска! — шепнул он, тихо смеясь, когда она вдруг соскользнула на пол, на туркменский ковер, и, стоя на коленях у кровати, заставила его повернуться на бок и принялась целовать его бедра, живот, ноги.
— А как ты догадался? — удивленно спросила она. — Ну да, я танцевала одалиску. Но потом об этом, все потом!..
И, нетерпеливо махнув рукою, она снова оказалась рядом с ним на кровати и тесно прижалась к его животу своим плоским узким животом, одновременно раздвигая ноги, подчиняясь то ли его нетерпеливому порыву, то ли собственному стремительному желанию.
Когда и порыв, и желание не только вспыхнули в них обоих, но уже и разрешились, Константин спросил, поглаживая Асины растрепавшиеся волосы и прижимая ее голову к своему плечу:
— О чем же я догадался? Про одалиску, — напомнил он, встретив ее недоуменный взгляд.
А! — засмеялась Ася. — У меня был такой номер, только уже давно, сразу после студии Шпагиной. Шальвары у меня были шелковые, полупрозрачные, живот обнажен, и я, верно, была очень соблазнительна, когда танцевала одалиску.
— Уж это точно, — кивнул Константин.
Она и сейчас была так соблазнительна — когда не танцевала в прозрачных шальварах, а только говорила об этом, — что у него губы пересохли, хотя желание его было сейчас совершенно удовлетворено.
— Я потом даже позировала скульптору Древлинскому, — сказала Ася. — А он мне в подарок вырезал и расписал деревянную статуэтку. Она у меня на столе стоит, ты мог видеть. Это я в костюме одалиски.
Константин смутно припомнил, что действительно видел на Асином столе какую-то расписную фигурку, но была ли это одалиска, он тогда внимания не обратил. А сейчас он вообще ни на что не обращал внимания — смотрел только на Асю, на все ее чудесное гибкое тело, совершенно открытое ему, и понимал, что ни до какого фейерверка они, пожалуй, не доберутся, потому что ему хочется ее уже сейчас, а через пять минут захочется так, что никакая сила не заставит его встать с кровати.
Но тут он вспомнил, что уже ведь обманул ее сегодня: пообещал угостить пирожными и даже не дошел до кондитерской. И ему стало стыдно, что вот она ждет вечернего праздника и верит в какой-то невозможный фейерверк, а он заранее знает, что никуда они не пойдут, а снова… Что — снова, лучше было все-таки не думать, иначе он точно обманул бы ее опять!
— Уже темнеет, Настенька, — сказал он несколько покаянным тоном. — Вот-вот начнут ракеты запускать, наверное. Пойдем?
— А ты хочешь? — спросила она, глядя на него с легким лукавством.
— А я только тебя хочу, — признался Константин. — Но мы пойдем, пойдем! — принялся он уверять. — Я тебя и так обманул с пирожными…
Ася расхохоталась так, что волосы еще больше растрепались от этого ее смеха.
— Какой ты чудесный, Костя! — воскликнула она и, быстро наклонившись, поцеловала его в плечо.
— Что уж такого чудесного? — пробормотал Константин. Все-таки он смущался от ее манеры говорить слишком прямо и так же прямо, в глаза, высказывать свои впечатления о нем.
— В тебе страсти очень много, но нежности еще больше, а это редкостное чудо, — серьезно сказала Ася. — Когда ты меня целуешь, то я чувствую, что ты меня хочешь, но словно боишься дать мне это понять во всю силу — твоя нежность ко мне тебе мешает. Мне кажется, ты боишься, что я восприму твое желание как грубость. Ах, Костя, да ведь и я пламенею к тебе, иначе у нас с тобой уж верно ничего не получилось бы!
Она снова высказала все это слишком прямо, да еще такими вычурными словами — «пламенею к тебе»… Но в интонациях ее, в самых звуках голоса и в золотых огоньках, горящих в глубине ее глаз, была не вычурность, а то, что было и в каждом ее, на него направленном движении: простота и естественность.
Ему только странным казалось: какую нежность она могла в нем разглядеть, если сам он чувствовал себя совершенно огрубевшим и действительно боялся, что и она сразу это почувствует?
— Все-таки пойдем, посмотрим фейерверк, — сказал Константин, призывая на помощь всю свою волю, чтобы не наброситься на Асю снова с той жадностью, которая целый день не давала ему встать с кровати. — Мне и самому интересно, — соврал он.
— Давай я тебя одену? — предложила Ася, снова соскальзывая с кровати и протягивая руку к его одежде, разбросанной по ковру.
— Ох, Настенька, не надо! — простонал он. — Иначе снова обману…
Она засмеялась, он вскочил и быстро, по-военному оделся, а потом смотрел, как одевается Ася, дразня его соблазнительной замедленностью своих движений, и чуть зубами не скрипел, стыдясь себя за то, что желания его сейчас незамысловаты, как у подростка.
Она только на минуту забежала в свою комнату и появилась оттуда в светлом чесучовом труакаре и в такой же светлой широкополой летней шляпке с шелковой золотистой лентой вокруг тульи.
— Ничего, если я пойду… в этом? — спросила Ася, глядя на него чуть исподлобья и с каким-то непонятным ожиданием.
— Конечно, — пожал он плечами. — А почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Потому что тебе, может быть, нельзя… — неловко пробормотала она. — То есть, может быть, вам не разрешают появляться с такими, как я…
— А может быть, это тебе нельзя? — усмехнулся он, окидывая взглядом свою гимнастерку. — Я, правда, сейчас не в кожанке — тепло. Но все равно, увидит кто-нибудь из коллег по богеме, презирать ведь станет за такие знакомства.
— Пойдем, Костя, — тихо сказала Ася. — Извини меня.
Никакого фейерверка, конечно, не было. Но Ася радовалась и тому, что было: красным ракетам,
