злиться, почти срываясь на крик, из-за того, что такая вот женщина как-то неправильно о нем думает.

— Я понимаю, что ты не продался, — перебила его Ася. — Костя, да ведь на тебя только взглянуть, и понятно, что ты не из тех, кто продается. Но я думаю, что ты мог ошибиться, понимаешь?

— В чем же, по-твоему, я ошибся? — зло прищурился он.

— В своих устремлениях, — серьезно ответила Ася. — В том, насколько они совпадают со всем, что сейчас творится.

— А что ты вообще знаешь о моих устремлениях?! — почти прокричал он. — Что ты — ты! — можешь в этом понимать?

Они остановились у скамейки и, не садясь на нее, все-таки не делали ни шагу — стояли друг против друга, будто чужие.

— Я ничего о тебе не знаю, — тихо сказала Ася. — Но очень много о тебе чувствую.

И тут он наконец увидел ее глаза, теперь уже не тревожные, а просто горестные, с совершенно погасшими золотыми огоньками, и ему показалось, что кто-то ударил его по голове крепкой дубиной.

— Ася… — сказал он и потер ладонью лоб, будто и в самом деле от удара. — Настя, прости. Я ведь и правда… Ведь и правда — просто так получилось, понимаешь? Кто-то должен был, а некому оказалось, кроме меня… Один раз так вышло, что некому, кроме меня, это на станции Береза было, на польской границе, а потом уж один раз за собою другой потянул, и еще другой… Дороги ведь все-таки есть, составы по ним идут, люди едут. И должен же кто-то делать так, чтобы они шли и ехали! — воскликнул он с себе самому непонятным отчаянием. — Я же всю жизнь об этом мечтал, понимаешь? Ну кто я был? Сирота, да к тому же какой-то… постыдный сирота. Отец казенные деньги растратил и застрелился, мать спилась. А мне невыносимо было, что меня жалеют, что о родителях стараются не поминать, и мне хотелось, чтобы это все прекратилось. То есть мне только сначала этого хотелось, — уже чуть спокойнее сказал он.

Ася стояла неподвижно и смотрела на него так, что он мог бы говорить до бесконечности, как ни с кем и никогда не говорил, даже с Гришкой Кталхерманом, хотя, когда тот зашел к нему в вечер смерти матери и без слов повел к себе домой, Костя, весь дрожа, все говорил что-то и говорил — жалкое, бессмысленное — до тех пор, пока Гришкина мама не налила ему горячего супа и не погладила по голове полной, ласковой рукою, — и тогда он наконец разрыдался.

Разрыдаться сейчас, глядя в Асины глаза, ему совсем не хотелось. Да сейчас это было бы уже и невозможно. Все-таки пропасть лежала между ним тогдашним, тринадцатилетним растерянным мальчишкой, и нынешним — уверенным в своей правоте мужчиной, которому три дня назад, он об этом даже позабыл, исполнилось двадцать семь лет.

— Мне только сначала хотелось кому-то что-то доказать, — уже спокойнее повторил Константин. — А потом я почувствовал, что жизнь одна и что чего-то она от меня требует, понимаешь? — Ася по-прежнему молчала, но он и без слов видел, что она все понимает. — А я ведь при железной дороге вырос — отец начальником станции был в Лебедяни. Может быть, потому у меня это чувство с железной дорогой и связалось. Она для меня была как живой организм. Жизнь по рельсам течет, как кровь по жилам, и все так гармонично, так точно… — Тут ему стало неловко от такой своей неуклюжей поэтичности, и он сам себя оборвал: — Вот и все, Настенька. В Институт Корпуса инженеров путей сообщения меня как сына железнодорожника на казенный кошт приняли. Хотя в Лебедянской гимназии даже не все предметы преподавались — в первый год кое-что самому пришлось изучать. Для меня это название как музыка звучало — Институт Корпуса… А потом… Что же мне было, смотреть, как все разваливается, если я хотя бы отчасти мог сделать так, чтобы не разваливалось?

Он не понимал, сумел ли рассказать Асе о той мощной созидательной силе, которую и вправду почувствовал в себе, одиноком и никакой особенной силой не отличающемся мальчишке. Но ему так хотелось, чтобы вышло, что все-таки сумел!

— Ты мне не веришь? — спросил он. — Думаешь, я потом все это домыслил, себе в оправдание?

— Костя… — Ася сделала едва заметный шаг к нему и, вскинув руки, легко провела пальцами по его лицу, по упавшим на лоб волосам. — Я верю каждому твоему слову.

Она произнесла это так серьезно, что Константин с трудом сдержал улыбку. Все-таки зря она говорила, что чувствует себя старше его. Это он чувствовал в себе тяжелый, на много лет тянущий опыт, а в ней было столько вот этой чистой душевной серьезности, так чудесно соединенной с телесной естественностью, что для тяжести лет, для тяжести опыта просто не оставалось места.

— Ты прости, что я тебе так назидательно выговаривала, — сказала Ася. — Я понимаю, ты лучше в этом разбираешься. И я тебе правда верю во всем! — повторила она. — Но мне все же кажется… Ты не обидишься? — Она посмотрела вопросительно и, не дождавшись ответа, продолжила: — Мне кажется, что жизнь свою можно так решительно повернуть, только если это… Если это совершенно необходимо, ты понимаешь? Ах, я не умею объяснить! — с отчаянием воскликнула она. — Ну, если ты знаешь: вот не совершу я такой-то поступок, и от этого что-то страшное произойдет. Любимый человек погибнет, вот что! А отвлеченное что-то, какая-то идея, хотя бы и прекрасная… Но я понимаю, понимаю. — Она улыбнулась смущенно и как-то жалко. — Я понимаю, это просто оттого я так думаю, что у меня совсем нет отвлеченного мышления. Я в гимназии к алгебре была совершенно не способна, и даже не к алгебре, а еще к арифметике — ни одной изустной задачи не могла решить. Вот и тебе теперь не могу объяснить то, что понимаю сама.

Может быть, она действительно не имела способностей к алгебре и к отвлеченному мышлению, но Константин прекрасно понимал, что она пытается ему объяснить. И чувствовал, как тоска и стыд охватывают его от этого понимания… Конечно, дело было не только в отвлеченной идее — вот в этой, о мощной жизни, которая течет по жилам железных дорог. Нет, он не солгал Асе, рассказывая об этом своем ощущении. Не солгал, но и не сказал всей правды. Потому что вся правда была еще и в том, что ему страшно было представить себя — себя! — со всей своей молодою силой, где-нибудь на унылом житейском проселке. Он не мог представить, чтобы жизнь проходила мимо него, а он бы только брюзжал, что она, дескать, устроена неправильно. Да он сам должен был устроить жизнь так, как считал нужным, он чувствовал в себе бездну сил для того, чтобы это сделать!

— И потом, знаешь… — сказала Ася. Константин вздрогнул: задумавшись, он не ожидал от нее еще каких-нибудь слов. — Знаешь, Костя, я ведь кое-что видела и сама… Мы с Ирочкой Тизенгольд, это моя подружка, тоже артистка, в восемнадцатом году поехали за продуктами в деревню под Смоленск.

— Как же вы поехали в восемнадцатом году под Смоленск? — удивленно спросил Константин. — Кто же вас пустил ехать?

Он отлично знал, что такое было ехать куда-нибудь в восемнадцатом году, да и в девятнадцатом, да и сейчас, — и не мог представить Асю в той жуткой, кровавой неразберихе, которую являли собою эти поездки.

— Ну да, вольный проезд не был разрешен, — кивнула Ася. — Но Ирочка как-то достала для нас удостоверение, будто бы это командировка для изучения кустарных промыслов. Там было написано: «Вольный провоз в полтора пуда», — и мы собирались привезти муки или пшена, чтобы на ползимы хотя бы хватило. У меня ведь много было красивых вещей — платья, шали — я хотела поменять…

— Как ты жива осталась, Ася! — Он вздрогнул, представив себе все это. — И как…

— Но что же мне было делать? — тихо сказала она. — Ведь я понимала, что просто умру с голоду. Ведь мне даже те четверть фунта хлеба, что пайком на два дня выдавали, и то не были положены! А про то, о чем ты подумал… Ну конечно, этого только чудом не случилось. Мы все-таки выменяли полтора пуда муки и потом неделю жили на станции, в чайной, потому что невозможно было сесть хоть в какой-нибудь поезд. И я все это видела — заградотряды эти или, может быть, реквизиционные отряды, я не поняла, чем они друг от друга отличаются, или это одно и то же. Они просто грабили в поездах, отнимали, у кого что было. И чайную тоже ограбили совсем, хозяйка потом всю ночь плакала. А у нас с Ирочкой командир одного такого отряда отнял наше удостоверение на вольный провоз и сказал, что отдаст, только если я… А если нет, то и муку заберет, и нас обеих расстреляет как мешочниц.

Ася замолчала, словно задохнулась. Все это время она теребила шелковую ленту на шляпке, которую держала в руках, наконец совсем эту ленту оторвала и теперь смотрела на нее с недоумением.

— И… что? — выговорил Константин.

И тут нам повезло, — улыбнулась Ася. Константин вздрогнул от этой улыбки, хотя она была совсем

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату