взлетающим в темное небо, шумной толпе на набережной Москвы-реки и у Храма Христа Спасителя, полковой музыке, которая опять играла для гуляющих… Они долго стояли в праздничной толпе, провожая взглядом одну ракету за другой, и Ася снова, как утром при виде аэроплана, подпрыгивала, стараясь разглядеть самое интересное. Шляпка соскользнула с ее головы, Константин еле выхватил эту хрупкую шляпку из-под чьей-то ноги в обмотке и теперь держал ее крепко, будто сокровище.
Чтобы видеть повыше, Ася брала Константина за локоть, он напрягал руку, и Ася опиралась о нее, подпрыгивая. И это было ему так приятно, словно благодаря ему происходило что-то очень важное, очень нужное и хорошее.
— Уже последняя? — воскликнула Ася, когда ракеты перестали расчерчивать небо. — Как жаль, Костя, правда?
Константин в это время незаметно гладил ее запястье — Асины запястья почему-то особенно возбуждали его, почти так же, как ее тонкие лодыжки. Он вдруг вспомнил, что сегодня эти лодыжки лежали у него на плечах и он охватывал их ладонями, а потом вел ладони дальше, по всем тонким и одновременно очень сильным Асиным ногам… От этих воспоминаний он почувствовал себя так, что даже стоять сделалось неловко.
Поразительно, но Ася каким-то неведомым образом сразу об этом догадалась. Она на секунду замерла, потом только чуть-чуть повернула голову, словно проверяя свое ощущение кратким взглядом, и сразу прижалась щекой к его плечу.
— Ты хочешь уйти, Костя? — спросила она.
— Нет-нет, — торопливо ответил Константин. — Подождем, может быть, еще ракету пустят.
«Да что же это я, прямо как одержимый какой-то! — подумал он. — Даже перед нею неловко».
Но, говоря себе это, на самом деле он никакой неловкости перед Асей не чувствовал. И потому, что в ней горело то же желание, что и в нем, и потому, что любое человеческое чувство и желание вообще было рядом с нею таким же естественным, как она сама.
— Мы все-таки пойдем, — улыбнулась Ася. — Нам идти долго, а мы ведь очень друг друга хотим и по дороге еще больше друг о друге соскучимся.
И эти жаркие, будоражащие слова она тоже произнесла совсем просто, будто выдохнула.
— Ох, Настя! — Константин покрутил головой и коротко, как цирковой борец, выдохнул воздух, распиравший его изнутри. — Я уже и теперь соскучился…
— У тебя опять огоньки в глазах. Вот те самые, что как роса на молодой траве, — сообщила Ася и взяла его под руку. — Пойдем поскорее.
Идти поскорее не получилось: и потому, что толпа была велика, и потому, что дорога была все же неблизкая. Константин как-то не осознал еще московских расстояний — по службе ему положен был автомобиль с шофером, он и ездил на автомобиле, — и только теперь сообразил, что им предстоит довольно длительная пешая прогулка.
— Ты не устала? — спросил он Асю, когда, пройдя весь Гоголевский и Никитский, они наконец вышли на Тверской бульвар.
— Ну что ты! — улыбнулась она. — Я ведь танцорка. Я думала, ты устал.
— Никак нет. — Он улыбнулся в ответ, глядя в Асины золотящиеся глаза. — Я хотя и не танцор, но ходить приходилось много.
Он вдруг вспомнил, как в девятнадцатом году провел без сна трое суток подряд и, кажется, даже не присел за эти трое суток, потому что вдруг оказался единственным, кто каким-то образом умел распорядиться движением эшелонов через станцию Береза. Воспоминание пришло некстати, потому что это были страшные трое суток — не усталостью страшные, а необходимостью мгновенно и без размышлений распоряжаться не только эшелонами, но и человеческими жизнями. Константин вспомнил, как вздрогнул от выстрела «маузер» в его руке, и торопливо отогнал от себя это воспоминание.
Но, наверное, какая-то тень все же пробежала по его лицу. Или Ася действительно прежде слов чувствовала все, что с ним происходило?
— Ты о чем-то тяжелом подумал, Костя, — сказала она. — О своей службе, да?
— Н-не совсем… — пробормотал он.
Меньше всего ему хотелось обсуждать с Асей то, о чем он подумал.
— Мне в самом деле жаль, — тихо проговорила она. — Мне кажется, если бы… все это не случилось, для тебя было бы лучше. Конечно, ты не сделал бы такую стремительную карьеру, но ты и не выглядишь человеком, который стал бы переживать из-за того, что его карьера не слишком стремительна.
— Уж точно, что из-за этого не стал бы, — кивнул он.
— Вот видишь, — сказала Ася. — Значит, и для тебя было бы лучше…
— А для кого еще было бы лучше, если бы… ничего не произошло? — поинтересовался Константин.
Он вдруг поймал себя на том, что, как и Ася, почему-то называет революцию и гражданскую войну вот так неопределенно, словно не находя слов для их обозначения.
— Для меня, — коротко ответила Ася.
— Но ты ведь сама говорила, что тебе скучна обыденность, — усмехнулся Константин. — Я видел много людей, которые восхищались революцией именно потому, что она разрушила обыденность.
— Нет-нет, — покачала головой Ася. — То есть, возможно, кому-то бывало скучно наедине с собою и хотелось внешней силы… Такой веселящей силы. Но не мне! — горячо проговорила она. — Да, я не люблю скучную обыденность, размеренную, во всем наперед известную. Но я еще больше не люблю, когда кто-то вмешивается в мою жизнь, диктует моим чувствам. А ведь вышло так, что именно эта..»революция так и поступила со всеми нами. Не сердись, Костя, но революция Для меня вся воплощена не в тебе, например, а в Тоне. И какие же с нею могут быть чувства, какая жизнь? Никаких чувств она вовсе не знает. Если бы ты слышал, как она кричит на своих детей! Я сначала думала, что они постоянно делают что-то ужасное, а потом поняла, что это она просто так с ними разговаривает. И я не понимаю только одного: зачем же она Рожала детей, если они ее так раздражают?
— Не зачем, а почему, — усмехнулся Константин. — Потому что так вышло. Ты не знаешь, почему рождаются дети? Ну, и польза ведь от них теперь: промышляют чем-нибудь, что-то в дом несут.
— Ты не думай, я не то чтобы ее презираю, — сказала Ася. — Я знаю, многие презирали таких, как она, и, может быть, за это нам всем и вышло наказание… Я понимаю, у нее была тяжелая жизнь, когда у меня была легкая, и она ни в чем не виновата. Но жить с нею в одной квартире мне все равно не хочется. А революция — это значит жить в одной квартире с Тоней, и по сравнению с этим любая скука обыденности…
— Жить с ней в одной квартире необязательно, — перебил ее Константин. — Мы можем переехать в другую квартиру.
— Мне этого не хотелось бы, — мягко сказала Ася.
И эта мягкость ее тона вдруг разозлила его больше, чем если бы она принялась топать ногами и кричать.
— Коне-ечно!.. — протянул он. — Большевистские подачки — как можно!
— Костя, не сердись, прошу тебя, — грустно сказала Ася. — Поверь, я ни в коем случае не хочу тебя обидеть. Я как-то сразу почувствовала тебя очень близким человеком, я даже сама не вдруг поняла, почему это так. И мне было бы очень тяжело, если бы ты неверно меня понял.
Но он уже завелся, уже почувствовал не то чтобы даже раздражение — это было бы слишком легко, — а какую-то горячую, свербящую боль в груди.
— Я понимаю, говорить ты об этом мне не станешь, — резко сказал Константин. — Не желая меня обидеть, — насмешливо уточнил он. — Но думаешь ведь! По-твоему, я не понимаю, что ты обо мне думаешь? Самое малое — что я нарушил присягу, пойдя служить большевикам. Или вообще — что продался за пару ржавых селедок, или за что там еще.
Он сам не понимал, почему вдруг стал говорить все это, да еще с таким жаром. До сих пор ему было все равно, что думают о его поступках посторонние люди, а Ася ведь совсем недавно была совершенно ему посторонним человеком. Богемьенка, кабаретьерка! Он и представить не мог, чтобы стал
