Еще можно было бы думать о том, как он вернется вечером, и она спросит его, почему под грабами почти не растет трава; вчера она забыла спросить его об этом…
— Ту, серую, — объяснила Тамара Григорьевна. — Может, у вас в Москве это и считается красиво, а по нашему — затрапезка, стыдно в такой сыночка на люди выводить, подумают, муж тебя не обеспечивает, может, зарплату пропивает.
Рубашечка, которую Аня купила в Гомеле в день своего приезда и о которой сейчас говорила майорша, казалась ей вовсе не затрапезкой, а очень красивой одеждой, вполне подходящей для выхода «на люди», то есть в гарнизонный магазин. Рубашечка была льняная и не серая, а вот именно цвета чистого льняного полотна. По ее вороту были вышиты ярко-зеленые, как Матюшины глаза, травинки.
Но что толку было объяснять все это Тамаре Григорьевне? Аня уже успела понять, что представления этой женщины о том, что красиво или некрасиво, правильно или неправильно, незыблемы как скала. Если Аня все-таки вставляла в ее рассуждения какие-нибудь собственные слова, то Тамара Григорьевна никак на них не реагировала, а продолжала говорить о своем, и это казалось Ане самым верным признаком глупости. Но сказать об этом соседке она, конечно, не решалась. Все-таки та была старше ее вдвое, да и вообще, ну как сказать человеку, что ты считаешь его глупым? Поэтому приходилось часами выслушивать, как майорша учит ее жить.
Сегодня Тамара Григорьевна была в ударе.
— А про одежду я тебе, Аннушка, вот что еще должна объяснить, — каким-то особенным тоном сказала она, придвигая к себе корзинку с печеньем. — Сама пекла? Пересушила. Да, так вот что: ты где ту блузочку взяла, которую вчера в Дом офицеров одевала?
— Мне ее мама подарила, — удивленно ответила Аня. — Когда я сюда уезжала.
Блузочка, о которой говорила майорша, очень Ане нравилась, и она давно ждала случая, чтобы ее надеть. Но лето стояло такое жаркое, что этот нежно-зеленый югославский батник из тонкого шерстяного трикотажа носить было невозможно. А вчера немного похолодало, и Аня наконец надела батник в кино. В гарнизонный клуб привезли «Сталкер» Тарковского, и все офицеры с женами, конечно, пошли смотреть. Правда, фильм понравился не многим — выходя из зала, Аня слышала вокруг разочарованные фразы, — но любой новый фильм все-таки был здесь событием.
— Видно, родители у тебя обеспеченные, — поджала губы Тамара Григорьевна, — раз имеют доступ к дефицитным товарам. Что ж они тебя в такие-то годы замуж выдали? Могли бы еще и дома подержать. Ну, я сейчас не о том! Так вот, блузочка твоя… У нас тут, Аннушка, такая блузочка только у жены полковника Процевича есть. А полковник Процевич у нас кто? Командир части, главный наш начальник. Понимаешь?
— Понимаю, — машинально кивнула Аня.
— Что ты понимаешь? — ласково улыбнулась Тамара Григорьевна.
— Понимаю, что начальник.
— А должна ты вот что понимать, — наставительно произнесла майорша. — Ты уже не девочка, а жена и мать. И как жена и мать должна соображать, что тебе, значит, в такой блузочке ходить нельзя.
Но, видимо, Аня все-таки еще не доросла до представлений Тамары Григорьевны о том, какой должна быть жена и мать, — она совершенно ничего не понимала.
— Почему нельзя? — спросила она.
Тамара Григорьевна вздохнула. Наверное, ей надоело в сотый раз растолковывать глупой девчонке, что такое хорошо и что такое плохо.
— Потому что муж у тебя лейтенант. И с полковничихой тебе равняться рановато. Тем более, Любовь Тимофеевна у нас женщина приглядчивая и обидчивая, как бы супругу твоему неприятностей по службе не нажить. — И, видя, что Аня все-таки не совсем понимает, какая связь между приглядчивостью полковничьей жены и службой ее мужа, она добавила: — Муж и жена — одна сатана, слышала такую пословицу? И еще одна есть: ночная кукушка дневную перекукует. Что Тимофеевна мужу напоет, то он и сделает. А военная жизнь вся на виду, и к чему придраться, начальство всегда найдет. Так что ты уж соблюдай приличия, Аннушка, — заключила она снисходительным тоном.
Эти великосветские интонации рассердили Аню больше всего. Она вдруг впервые подумала о том, что в свои восемнадцать лет больше читает, больше чувствует и больше знает, чем эта сорокалетняя тетка, которая таскается к ней каждый день без приглашения и при этом считает, что может учить ее хорошим манерам. Да и хороши манеры — убогие, завистливые, рабские!
Аня уже открыла рот, чтобы наконец высказать все это Тамаре Григорьевне, но в последнюю секунду вдруг представила, что нынешняя жизнь Сергея — подневольная, поперек души, она ведь это чувствовала, как ни старался он от нее это скрыть, — может еще больше осложниться из-за того, что ей хочется поставить на место глупую майоршу… И, представив себе это, она промолчала.
Но совсем молчать было неудобно, поэтому, проглотив колючий комок раздражения, Аня спросила:
— Вы малиновое варенье уже варили, Тамара Григорьевна? У меня земляничное как каша получилось, боюсь, и с малиновым то же будет.
Малины в лесу было так много, что варенье можно было варить бочками; август не зря называли малиновым летом. Аня впервые услышала здесь это название, и оно понравилось ей необыкновенно. Радостно было думать, что ее сын родился малиновым летом, и, скармливая Матюше сочные ягодки, она рассказывала ему об этом, как будто он мог это понимать. Впрочем, он был так же сообразителен, как и непоседлив, и в свой только что исполнившийся годик понимал очень много, поэтому, может быть, все понимал и про малиновое лето.
— Не получилось земляничное? — оживилась Тамара Григорьевна. — Переварила, наверно. А ты б пришла, спросила, сколько на огне держать, сколько сахару ложить. Попросила бы как следует, я б тебе все свои секреты рассказала. Вот я, например, лесную ягоду никогда не мою, только перебираю, а…
Тут майорша наконец отвлеклась от правил гарнизонной субординации. Аня правильно догадалась: только разговор о варке варенья, выпечке печенья и приготовлении прочих праздничных и повседневных блюд увлекал эту даму больше, чем сплетни и поучения. Правда, рецепты она тоже излагала поучительным тоном, но рецепты у нее были точные, поэтому на тон Аня внимания не обращала. Ей неожиданно понравилось готовить, и она радовалась, когда Сергей замечал ее кулинарные достижения.
Вечером она рассказала ему об этом разговоре — вернее, о половине разговора, только про Матюшкину рубашечку, — и он с любопытством спросил:
— Ну, и что ты ей ответила?
— Ничего не ответила, — вздохнула Аня.
— Почему? — удивился он. — Стесняешься ты ее, что ли? Брось, Анютка! Обыкновенная глупая тетка, чего тебе ее стесняться?
— Да я понимаю… — пробормотала она. — И я не то чтобы стесняюсь…
— Не то — а что? — Сергей внимательнее вгляделся в Анины расстроенные глаза.
— Я испугалась, Сережа, — наконец объяснила она.
— Ее — испугалась? — Он расхохотался так, что пролил на стол чай.
— Нет, не ее. Я за тебя испугалась.
И она дорассказала ему про весь разговор — про полковничихину блузку и про ночную кукушку, которая дневную пере кукует…
Лицо у него сначала стало удивленное, а потом такое расстроенное и одновременно сердитое, что Аня и сама расстроилась еще больше.
— Ты почему на меня сердишься, Сережа? — спросила она.
— Я на себя сержусь! — Он потер ладонью висок, на котором сразу проступило белое пятнышко. — То ли ты меня полным ничтожеством считаешь, то ли я тебе не сумел объяснить… Да неужели ты думаешь, что я буду строить свое благополучие на твоем унижении?
Ум у Сергея был математический, точный, и разговаривал он всегда соответственно. Но когда он бывал расстроен, то почему-то говорил особенно четкими фразами, от внятности которых Ане становилось не по себе.
— Я вообще ни о чем таком не думала… — проговорила она.
