— Так подумай! Извини, Анют, — спохватился он, заметив, что она сейчас заплачет. — Ты меня извини за патетику, но я тебе это только один раз сейчас скажу, а больше не буду, ладно? Ты — это ты, и ты — это главное. Я не говорю, что горы сворочу ради тебя. Может, у меня не получится горы своротить, и не очень пока что получается… Но я все равно буду их сворачивать, если для тебя это будет нужно. И ничего важнее для меня нет. Ни работы, ни карьеры — ничего. Так получилось.
Он всегда говорил: «Так получилось», — когда хотел сказать: «Я тебя люблю», — это Аня давно уже поняла.
— И все, и больше ты не плачь! — Сергей потянул ее за руку и посадил к себе на колени. — Посылай теток подальше, можешь даже матом, они твоих переживаний не стоят. Это пройдет, Анюта, любимая моя, — шепнул он ей в висок, и Ане стало щекотно и радостно от его дыхания и от его слов. — Все тяжелое проходит, ты же знаешь. Помнишь, с Матюшкой сначала как тяжело было? Мы ведь тогда тоже думали, что так теперь всегда и будет. А это прошло, и все стало по-другому… Два года пройдут, мы отсюда уедем, и все ты это забудешь.
Он слегка покачивал ее у себя на коленях, и Аня готова была тоненько повизгивать от счастья. Оно было здесь, оно было сейчас, и было вчера, и позавчера — счастье не проходило.
Но повизгивать было все-таки неловко, и вместо этого она сказала:
— Зато я здесь очень повзрослею! И ты не будешь переживать, что женился на девочке!
Они оба засмеялись, вспомнив недавний разговор.
Вечерами Сергей усиленно изучал английский по кембриджскому учебнику, который привез с собой из Москвы. И Аня ему помогала, потому что в ее спецшколе английский вообще преподавался блестяще, а учительница к тому же много лет жила в Англии с мужем-дипломатом.
В учебнике был раздел пословиц и поговорок, и однажды Сергей сказал:
— Смотри, какая пословица есть! «Тот, кто женится на юной девочке, не дает ей стать женщиной». Да-а, не в бровь, а в глаз…
— Ты считаешь, что я неполноценная женщина? — обиделась Аня.
— Я считаю, что многого не дал тебе испытать, — объяснил Сергей. — Помнишь, ты удивлялась, что за тобой мальчишки не бегали?
— Я не удивлялась, — заметила Аня.
— Они просто не успели, — не обращая внимания на ее замечание, сказал он. — Они до тебя просто еще не доросли — через год-другой ты бы от них отбою не знала. А я тебя у всех перехватил, и ты даже не успела понять, как это приятно, когда за тобой кавалеры табуном ходят.
— Я зато много всего другого успела понять, — сказала тогда Аня.
При этом она, конечно, думала не о майорше Тамаре Григорьевне, а о том, что ни у одной женщины нет такого мужа, как у нее.
Но теперь, когда ей пришлось понять о человеческих отношениях что-то такое, о чем она прежде и представления не имела, Аня думала еще и о том, что с Сергеем весь ее жизненный опыт приобретается совсем по-другому, чем приобретался бы без него.
— Да, опыт у тебя в эти два года получится семимильный, — сказал он, словно отвечая ее мыслям.
И как он, с его математическим умом, находил такие точные в своей необычности слова, непонятно!
Чем больше Аня узнавала своего мужа, тем отчетливее понимала, что главной его загадки не разгадает никогда.
Глава 5
— Если бы ты видел, Сережа! — Аня даже прижала ладони к щекам, как будто от этого он увидел бы то же, что видела она. — Самые обыкновенные миски, но такие… настоящие! — Она обрадовалась, что наконец нашла главное слово.
Миски, кувшины и горшочки из черной керамики действительно показались ей чем-то таким настоящим, что было всегда, как Сож или грабовая роща. И назывались они не просто черными, а — чернозадымленными! Да они были и не совсем черные, а вот именно с дымно-синим отливом. По их матовой поверхности глянцево поблескивал узор, похожий на косую сетку дождя или на еловые ветки.
Аня впервые увидела такую керамику в деревне Сябровичи, где брала молоко. Собственно, там брала молоко не она одна, а весь гарнизон, потому что, кроме Сябровичей, других деревень поблизости не было.
Сначала Ганка — веселая разбитная женщина, года на три старше Ани — приносила молоко к воротам гарнизона, а потом Аня стала ходить в Сябровичи сама. Ей нравилось идти с Матюшкой через лес, и даже дожди, которые зарядили в начале сентября, не мешали ее прогулкам. Она просто надевала резиновые сапоги и дождевик, брала зонтик и не обращала внимания на мелочи жизни.
Ганка охотно продавала ей свойские продукты, от одного вида которых у любого городского человека, привыкшего к голубоватому пакетному молоку, текли слюнки: и яйца с густо-оранжевыми желтками, и сладкие сливки, и сметану, в которой стояла ложка, и мягкий, с розовым отливом творог, и желтое деревенское масло, и разноцветный — от коричневого гречишного до прозрачного липового — мед.
Мед Ганка однажды вынесла в иссиня-черном горшочке, который и оказался черно-задымленной керамикой. Такие горшочки когда-то, еще до войны, делал ее дед. Их сохранилось много, и один был другого краше.
— Да глядзи, кали хочаш! Ты ж цезка мая, ци ж я цябе гладыш не пакажу? — весело засмеялась Ганка, когда Аня попросила показать еще что-нибудь из изделий ее деда.
— Почему я твоя тезка? — удивилась Аня. — Ты ведь Галина?
— Якая я цябе Галина? Анна я, па-нашаму Ганна будзе. Ну, а як я маладая яшчэ, дак Ганкай завуць. А дзед мой был Василий, па-нашаму Базыль.
Ганка говорила по-белорусски, но для Ани не было в этом языке ни одного непонятного слова. В нем была какая-то особенная, живая простота — простота естественности, основательности. Он был такой же настоящий, как чернозадымленная керамика или золотистое деревенское масло.
Это было главное, что Аня чувствовала и в грубовато-мелодичном белорусском языке, и в черном кувшине-гладыше, и в простой деревенской еде. Все это было одно, и все это принадлежало самым основам жизни, из которых искусство рождалось так же естественно, как рождались дети — хоть ее Матюша, хоть Ганкины девочки-близняшки с льняными косичками.
И об этом Аня рассказывала Сергею, сидя с ним вечером на балконе их квартиры.
Дожди сменились последним осенним теплом — наступило бабье лето — и они каждый вечер пили чай на своем тесном балкончике. К счастью, он выходил в узкий торец двухэтажного офицерского дома, построенного из белого силикатного кирпича, поэтому можно было не опасаться, что в самый разгар беседы рядом появится соседка Тамара Григорьевна, вышедшая за чем-нибудь на свой балкон.
Аня пришила к кайме льняной салфетки, которой накрывала печенье, бусины от своих рассыпавшихся бус. Корзинка для печенья и так была красивая — она была сплетена из сосновой лучины — а теперь, под сверкающей серебряными бусинами салфеткой, выглядела и вовсе необычно, даже Сергей это заметил.
— Я хотела у Ганки спросить, не продаст ли она хоть одну мисочку, но постеснялась, — сказала Аня.
— А ты не стесняйся, — посоветовал Сергей. — Хочешь спросить — спроси, это же просто. А она, если может, продаст, если не может — не продаст. Сама же про основы все понимаешь, — напомнил он. — А это, между прочим, тоже основы: если говоришь, что хочешь, и делаешь, что можешь. Такие же, как твои дымные кувшины.
— Говорят, их в Ветке очень много, — вспомнила Аня. — Ганка говорит, там есть музей, в который у ее деда что-то брали.
