— Не надо меня никуда устраивать. Ты прав, моя жизнь устроена удобно. Благодаря тебе. Но я живу не на Луне, Костя, я не могу быть удобно устроенной, когда такое творится кругом!
Ася вытащила сигарету из маленького серебряного портсигара. Кажется, она стала курить совсем недавно. Или просто раньше он не замечал?
— Что уж такого особенного творится кругом? — пожал плечами Константин. — В Москве только греческого молока нету, да и оно, оказывается, есть.
— Есть не одна Москва. Да и в Москве у людей много горя.
— А почему тебя это вдруг обеспокоило? — усмехнулся он. — Сомневаюсь, чтобы ты сильно переживала о чем-нибудь подобном лет десять назад, когда, например, Тоня со своей оравой пухла с голоду у себя в деревне. А теперь вдруг проснулось народолюбие?
— Ты кругом прав, я знаю. — Ася закашлялась — наверное, слишком глубоко затянулась дымом. — Я легкомысленная, безалаберная, ни на что толковое не годная…
— Я тебе этого никогда не говорил. — Ему вдруг стало ее жалко. То ли из-за этого кашля, то ли еще из-за чего-то, о чем он запрещал себе теперь думать. — Не надо приписывать мне то, чего у меня и в мыслях не было.
— Да, — кивнула Ася. — Я тебя ни в чем и не обвиняю… Я не могу с тобой больше жить, Костя, — помолчав, сказала она. — Что-то случилось такое, отчего не могу… Не спрашивай, что — я не знаю! — горестно воскликнула она, хотя он и не думал ни о чем ее спрашивать.
Он стоял как соляной столб, так потрясли его эти слова.
Ася бросила сигарету в плоскую фаянсовую пепельницу. Она была смешная, эта пепельница — на ней был нарисован какой-то ребус, который Константину все недосуг было разгадать.
— Я не знаю, что случилось, — повторила она, обхватывая себя руками за плечи, словно от холода, хотя в квартире давно уже было паровое отопление и никакого холода не было помину. — Я только догадываюсь, и мне страшно высказывать тебе свои догадки.
— А ты все-таки выскажи, — глухо проговорил он. — Должен же я знать, отчего моя жена вдруг хочет от меня уйти.
— Ты, верно, сделал что-то страшное, Костя, — тихо сказала она. — Я понимаю, теперь все… многие делают что-нибудь такое, особенно в том мире, в котором ты живешь. Но не всем можно это делать, ты понимаешь? Есть такие, которым можно, а иным нельзя… Как Милому Другу!
— При чем здесь Милый Друг? — не понял Константин. — По-моему, у меня с ним нет ничего общего.
Он в самом деле не понял, отчего вдруг ей пришел в голову этот бульварный журналист, описанный Мопассаном. Что за бред!
— Вот именно, что у тебя с ним нет ничего общего! — горячо подтвердила Ася. — Ты не рожден делать… подлости. Я, помню, когда в юности про Милого Друга читала, все понять не могла, как же это может быть, чтобы он наделал столько мерзостей, а в конце все у него хорошо: стоит в церкви с молодой женой, жмет ручку любовнице, богат, счастлив… А теперь понимаю. Есть такие, которым можно, а иным нельзя, — повторила она. — Тебе — нельзя… было. Что-то между нами сломалось, неужели ты не видишь? Наверное, оттого, что в тебе что-то сломалось тоже. Когда ты вернулся ко мне, когда Васька родился, я была так счастлива, мне казалось, большего счастья и быть не может! И мне мое счастье застило глаза, я ничего не видела. А потом уж нельзя было не видеть. С тобой что-то страшное случилось. Может быть, там, в Белоруссии, а может быть, уже после, здесь, да это и неважно, где…
— Ты хочешь от меня уйти? — перебил ее Константин.
Он вздрогнул, когда она сказала про Белоруссию, и не хотел больше об этом слышать.
— Я хочу уехать, — сказала Ася.
— Куда? — не понял он. — Думаешь, ты сумеешь устроиться в провинции или в Петрограде?
— Ты не понял, Костя, — покачала головой она. — Я хочу совсем отсюда уехать. В Европу. Да хотя бы и в Африку, это все равно. Здесь нельзя жить. Здесь стыдно жить.
Известие о том, что Ася собирается уехать «хотя бы и в Африку» ошеломило Константина не меньше, чем то, что она хочет от него уйти. Он тяжело опустился на проклятую козетку, забыв о том, что Ася так и не села во все время этого невыносимого разговора.
Конечно, между ними что-то сломалось, да и не что-то, а все между ними сломалось, треснуло, лопнуло, как мыльный пузырь! И его давно уже раздражала ее плохо скрытая неприязнь к тому, что составляло смысл его жизни — к его работе, и ее, наверное, раздражали его резкости, но… Но как же это?!
— Ася, прошу тебя, подумай, что ты говоришь, — не глядя на нее, сказал Константин.
— Я подумала. У меня было много времени на раздумья. Мы с тобой редко видимся. Костя, и одиночества у меня было довольно.
— Если ты меня разлюбила оттого, что мы редко видимся, — пусть, это бывает. — Он не хотел, чтобы в его голосе звучало хоть что-то, похожее на отчаяние, но, кажется, это все-таки прозвучало. — Я могу понять. И если бы ты ушла к другому, я бы тоже понял. Не скажу, что мне это было бы легко, но это возможно понять. Но… вот так!.. Куда уехать, зачем, за каким таким счастьем?!
За счастьем?.. — Невозможно было назвать то, что прозвучало в этих ее словах и что встало в ее глазах темной смертной тоскою! — Я не за счастьем еду, Костя. Никакого счастья у меня уже не будет. Я тебе все объяснила, почему еду.
Теперь она говорила не «хочу уехать», а «еду». И в том, как она это говорила, была такая решимость, какой Константин не слышал в ее голосе никогда.
Он понял, что все бесполезно.
— Как ты себе это представляешь? — пустым голосом спросил он. — Кто ты такая, чтобы тебя отпустили за границу? Ты что, великий философ, которого погрузят на пароход и отправят подальше от советской власти?
Про пароход, на котором разом выслали из Советской России несколько десятков философов, Константин слышал от нее же; кажется, среди этих людей были коллеги ее отца.
— Я, конечно, никто, но папа у меня все-таки в Берлине. А теперь отпускают к родным, я знаю. Цветаева недавно уехала, это поэтесса, ты ее, верно, не знаешь… Мы с нею вместе учились в пансионе фон Дервиз. У нее муж нашелся в Чехии, и она уехала. Я буду хлопотать…
— Что ж, хлопочи.
Константин встал и пошел к двери. Он собирался посидеть на кухне, пока она ляжет. Не в спальню же идти после всего этого, не к ней же в постель!
— Тебе даже легче без нас будет, Костя, — тихо сказала Ася ему в спину. — Мы для тебя сделались теперь укором. Тебе легче будет без нас.
— Без кого это — без вас? — Он обернулся резко, уже у самой двери.
— И без меня, и без Васьки. Прости, но я же вижу: он тебе не то чтобы безразличен, а все же не очень дорог…
— Это не твое дело, дорог он мне или не дорог, — отрубил Константин. — Что ты вообще можешь в этом понимать? Ты вольна ехать куда угодно, но Васька останется здесь.
— Как… я куда угодно… здесь?.. — Она побледнела так, что непонятно было, как живой человек может мгновенно стать таким мертвенно белым. — Что ты говоришь, Костя?!
— Говорю то, что есть. Васька никуда не поедет. Да ты в своем уме была, когда это надумала?! — Он чуть не захлебнулся воздухом, который хватал, словно рыба, выброшенная из воды. — Кем он там вырастет — кабаретных дел мастером, половым в трактире? Что его там ждет, кто его там ждет?! — И, отдышавшись, сказал ледяным голосом: — Насколько я знаю, без моего разрешения увезти его невозможно. А я такого разрешения тебе не дам. Но тебя я не удерживаю. Что кончено, то кончено — не вернешь.
— Ты этого не сделаешь! — Она закричала так, что из детской раздалось хныканье. — Костя, я не верю, что ты способен такое сделать!
— Не веришь?! — Он стремительно подошел к Асе и сжал ее плечи так сильно, что она, наверное, вскрикнула бы от боли, если бы могла сейчас чувствовать телесную боль. — Так поверь! Ты права, я… на многое оказался способен. И после того, что я сделал, все остальное — уже проще. Запомни: Васька с тобой не поедет. — Он оттолкнул ее от себя и повторил: — Я способен это сделать.
