сидонской работы — направо, треножник бронзовый, хитроукрашенный — тоже направо...
...А у меня ладони горели. Уже второй день. Горели — помнили пепельный жар. Горячий был пепел дяди Эгиала, когда я его в урну перекладывал. Вином заливали, а всe равно — горячий.
Прощай, дядя! Легкой тебе дороги! Хайре!
Хотел я уйти, на кучи эти проклятые не смотреть, сесть у костра, выпить неразбавленного да и забыть все — хотя бы на полдня. Но — нельзя, потому как — обычай...
— Ну чего? — Сфенел, потный, запыхавшийся, отошел в сторонку, к нам повернулся. — Годится?
В его басе так и слышалась гордость. Еще бы! Этакую добычищу на равные доли разложить!
Переглянулись. Решили — годится.
Мы все тут же стояли — те, кто стоять мог. Полидор, бедняга, например, только лежать способен был. Его прямо на ложе сюда принесли, толстяка. А Промах Дылда Длинная стоял, хоть и на палочку опирался, прямо как дядя Эвмел. Ну и мы все стояли: Заячья Губа с Амфилохом, Ферсандр с Эвриалом (хорошо, говорят, дрался Смуглый!) и мы с Фоасом. Чуть в сторонке.
...Да и не только в обычае дело. Подарки надо отдаривать? Надо! А приношения в храмы? А дядюшке Терситу за его любовь родственную? Да и...
В общем, не ушел. Хоть и хотелось.
— Во! — Капанид поглядел на меня, поморщился, руку раненую погладил. — Видал? Чего ж тут спорить? Видал.
— А ту, в накидке, видал?
И ее видал. Женщина, лет сорока, босая, в темном гиматии. Ее, правда, привязывать не стали, даже на треножник усадили.
— Тиресия дочка! Манто. Не ушла. Говорят, тоже того, с богами знается...
Последние слова мой друг прошептал — на всякий случай. Мало ли что? Вдруг действительно знается?
...А Тиресия мне показали. Ночью, когда я возле Бореадских ворот стоял — смотрел, чтобы всех выпустили. На носилках лежал Тиресий — длинный, худой, страшный.
Подходить я не стал. Ну его, еще проречет что-нибудь этакое! Ведь не зря он сказал: «Пускай!» Видел, незрячий, что не устоять Семивратым!
Смотрел я на него, и странная мыслишка в голове шевелилась. Тогда, десять лет назад... Может, не просто так дядя Амфиарай меня в сторону отодвинул. «Не первый — второй»? А что, если — не просто так?
Не первый — второй...
А вот и жребий! Начинаем? Эге, а что это?
— На одну больше! На одну больше! Еще одну!
И кто же это такие? Ах да, пеласги! Да-а-авно не виделись!
— Одиннадцать долей! Одиннадцать долей! На одну больше!
Тьфу ты, пропасть! И тут они!
..И если бы только тут! Из-за них все и случилось. Алкмеон с собой в поход всю стаю взял. Пошли, не побоялись, целая сотня — не меньше. А когда Лаодамант войско из ворот вывел, они первыми из лагеря кинулись — геройствовать. Кинулись, хоть и приказал дядя Эгиалей из-за ограды не выходить. Зачем выходить, ведь куреты уже совсем рядом были!
Выбежали — и попались. Пришлось дяде Эгиалею на выручку идти, остальных выводить. Вот тут и его убили — в самой куче. С двух сторон — копьями.
Говорят, пьяными пеласги были — как обычно. Может, и вправду, да только сам Алкмеон мне очень трезвым показался.
— Одиннадцать долей! На ванакта! На ванакта! Ванакту — его долю!
Орут! Да как орут! Раскраснелись, за мечи хватаются. Знакомо!
— Ванакту! По обычаю! По обычаю! Ванакту!
Ванакту? Какому ванакту? Куч десять, на нас всех, на Фоаса (положено — басилеев сын!) и на Киантиппа — отцову долю. А ванакта нет еще, его в Аргосе изберем, так и решили.
— Ванакту! Ванакту Алкмеону! Алкмеон Амфиарид — ванакт! Ва-а-ана-а-а-кт!
И тут я все понял...
А пеласги уже и слева, и справа, и оружие в руках, а впереди Кипсей (как же, помню!), а вот и жеребец, тот, что Амиклу насиловал. Тогда он «Эро-о-от!» орал, а сейчас...
— Алкмеон — потомок Мелампода! Мелампод — старший брат! На царство, на царство! Алкмеон битву выиграл, Фивы взял!..
— Убить их, что ли? — задумчиво проговорил Сфенел. — А, Тидид?
— Позвать? — это уже Фоас, шепотом. — Наших позвать?
Позвать — и что? Натравить куретов на аргивян?
— Алкмеон победил! Он Лаодаманта убил! Убил! Алкмеон — победитель! Ванакт! Ванакт!
...Басилея фиванского уже девятеро убили — если им верить. Так что Заячья Губа десятым будет. Да где же он сам?
Ах, вот он! Стоит, в небо серое поглядывает, будто и не про него кричат. И Амфилох рядом. Но не кричит почему-то. Под ноги смотрит.
— Эй! Эй! Ванакта в Аргосе выберем! — это Промах.
— Править трое должны — Анаксагорид и Амифаониды! — это Полидор, с ложа.
— Алкмеон, какого Гадеса, скажи им, чтобы заткнулись! — это уже Смуглый.
— Алкмеон!!! — это мы все.
А Заячья Губа, кажись, только этого и ждал. Брови сдвинул, плечи расправил, на Кипсея поглядел (стихли пеласги, онемели словно). Поднял руку — правую.
— Мужи аргивяне! Мужи куреты! С победой вас! С великой победой! Пали Фивы!
— Ха-а-а-а-й! Ха-а-а-а-ай!
Это не мы. Пеласги это. Кричат — аж жилы рвутся.'
— Клятва исполнена! Хай!
— Ха-а-а-а-а-ай!
— Да чего это он? — бормочет Капанид. — Мы что, сами не знаем?
Не отвечаю — на пеласгов смотрю. Они в броне, мы все — нет. Они оружия набрали, а у нас мечи только.
Да и не это главное...
— Вечная слава Эгиалею, великому ванакту, и да будет легким его путь в Гадес! Но престол не должен пустовать!
— Ха-а-а-а-а-ай! Ванакт Алкмео-о-он!
— Ты прав, Полидор, басилей лернийский. Трое должны править Аргосом. Трое — не один! Ведь так? Так?
Переглядываемся. Эка завернул, Губа Заячья! Переглядываемся — но молчим. И действительно, что тут скажешь.
'-Дядя, кто должен править в Аргосе? На самом деле?
— Тот, кто сильнее, Диомед. И тот, кого поддержат гиппеты...'
«-До седьмого колена, всех! Всех... Всех!»
Сильнее всех — я. Пеласгов сотня, куретов — вдесятеро больше. И что? До седьмого колена? Диомед Дурная Собака, сын этолийского заброды, убивает потомка Мелампода?
— Трое будут править землей Аргивской! Трое! Первый — Эгиалид Киантипп, внук Адраста. Правильно?
— Правильно... правильно... Киантипп должен...
Нестройно отвечают, неуверенно. Я молчу. Сыну дяди Эгиалея шесть лет, как и мне было, когда папа погиб...
— А Сфенел? Сфенел! Он же Анаксагорид!
Молодец, Смуглый!
