Какой такой Паламед? Ах да, пухлый! Ну-ка, изреки слово золотое!
Встал толстячок, пальчиками повертел, стер улыбку с лица.
— Война! И только — война!
АНТИСТРОФА-II
Может, я не прав, мама? Ведь люди всегда воевали, папа воевал, все мои родичи, друзья, их родичи. Да и я сам! С шестнадцати лет — четыре войны, а мне ведь только двадцать! Но тут что-то не так. Не так! И дело даже не в нас, недобогах, выродках с ИХ кровью. Верно сказал дядя Геракл — чего нам бояться? Все равно жизнь известно чем заканчивается, куда мы все от Гадеса денемся? Но сейчас — зачем? Бросить Элладу на Трою, Европу на Азию — и что дальше? Уйдут тысячи, десятки тысяч, а сколько вернется? Атридова мечта о Великом Царстве — бред, мы не удержим даже Троаду, сил не хватит, а на севере еще Гилл с дорийцами, которые только и ждут, пока мы повернемся спиной. Воюют за землю — свою и чужую, за добычу, за многое еще, и не вспомнить даже. Но эта война — за что? За Елену? В такое только добрые микенцы, что в харчевнях Диониса славят, поверить могут. Ну и еще Менелай, конечно. Только белокурому не война нужна — Елена ему нужна! А нам? Что нам нужно?
Но ведь слушали этого пухлого! И еще как слушали! И про Великое Царство, и про хеттийскую слабость, которая нам всем на руку, и про то, что флот наш лучше, и про раздоры на Востоке — иди торной дорожкой хоть до самого Кеми да трофеи подбирай! Туда, быть может, и дойдем (если зверобоги кемийские пустят), дури хватит. А обратно?
Ах да! Слава еще! В веках слава! Воспоют аэды, и подтянет-подпоет всяк сущий-ведающий ахейский язык песнь про нас, героев-разгероев! Только не верится что-то! Наломаем дров, погубим людей, а уцелевшие затянут чего-нибудь этакое: «К вам, о друзья, я пришел с достославной войны, что затеял дурак-рогоносец!..»
Этого хотим?
Папа не прятался. И я прятаться не буду. Но ведь не о моей дурной этолийской башке сейчас речь!
Может, я не прав? Может, правы они?
Мама! Почему ты молчишь, мама?
* * *
— С Эвбеи Паламед этот, сын Навплия-басилея, — вздохнул всезнайка Любимчик. — Навплий, он... Как и мой батюшка он, добычу вместе делят. Мы, в общем, родичи. А Паламед...
— Навплия Эвбейского сын? — удивился я. — Так это же наш проксен. Он в Аргосе храм Аполлона Волчьего построил! :
— Хорошо еще, что не маяк, — невпопад бросил рыжий.
Хотел переспросить (то ли шутит Одиссей, то ли намекает на что-то), да только не стал. Лаэртиду было явно не до толстячка с Эвбеи. Повозки уже грузились — с шумом, с толчеей, с бестолковщиной. Посольство снаряжали на скорую руку, и перепуганная челядь полосатыми осами носилась вдоль вытянувшегося возле городских стен обоза. Менелай еще поутру уехал в Коринф, чтобы к сроку подготовить корабли.
Любимчик тоже торопился, надеясь успеть — вернуться на Итаку к рождению наследника — обязательно наследника! Почему-то он был уверен, что Пенелопа подарит ему непременно сына. Даже имя придумал — Телемах, Далеко Разящий. Ну еще бы, сын лучника!
Я не спорил — оракулам виднее. Интересно, рыжим ли будет Лаэртов внук? Ой, рыжим!
— Говорят, умный он, Паламед, — продолжал Любимчик, рассеянно поглядывая на суетящихся слуг, грузивших на повозку какие-то неподъемные кули из рогожи. — Предложил, например, серебро с печатью отливать.
— С печатью? — невольно заинтересовался я. — Зачем?
Лаэртид усмехнулся — весьма-а-а снисходительно! И вправду, откуда мне купеческую премудрость ведать?
— Ну, понимаешь, Диомед... Сейчас мы серебро в слитках возим, каждый раз взвешивать приходится, на части рубить. А если сразу отливать — определенного веса? И с печатью царской, чтобы сомнений не было? Здорово, правда? Говорят, в Азии уже кто-то пробовал. А еще Паламед предложил новые значки для письма, вместо сидонских. Чтоб проще запоминались. Серьезные люди его, Паламеда, знают. Под его слово Дом Мурашу сотню талантов отвалит!
— Ну и занимался бы своими значками! — озлился я. — Чего это он про войну распелся? Дом Мурашу серебра отвалил?
Одиссей задумался, качнул головой:
— Мурашу? Это вряд ли, тут иная игра... Ладно, приеду в Трою, разберусь. С Еленой-то несложно будет, а вот все остальное...
Переспрашивать я не стал. Одно ясно — задумал что-то рыжий. И хорошо, если так. Вдруг повезет? Утрем нос пухлому!
— Да что мы все о нем? — махнул лапищей Любимчик. — Ты-то как? Не поговорили даже с этой запаркой! Про жену не спрашиваю...
— И не надо! — подхватил я. — Про нее, богоравную, не стоит!..
— А твоя Амикла? Ты рассказывал...
Он поглядел на меня — и не стал договаривать. Видать, все у меня на лице написано было. Паламедовыми значками.
— Та-а-ак! А ну, выкладывай!
Я оглянулся, поморщился. Ко времени ли? Вот-вот обоз тронется.
— Выкладывай, говорю!
Я и выложил.
Слушал не перебивая, отвернувшись даже, только головой рыжей качал. Наконец почесал нос, на меня взглянуть изволил:
— Дурак ты!
Отворил я рот на ширину торита[32], набрал в грудь воздуха. Поразмышлял. Потом еще поразмышлял — уже основательнее. И рот сам собою затворился.
Дурак и есть!
— Беги к ней, на колени падай, на брюхе ползай, умоляй! Думаешь, если ты ванакт...
Ох и плохо мне стало!
— Да ничего я не думаю, Одиссей! Ничего я не думаю!..
— А зря! — отрезал он. — Это и царю царей иногда полезно. Любил, разлюбил!.. Любовь — это тебе не война, не копьем с перепою куда попало тыкать! Думаешь, любовь — она как добыча достается? Отбил, притащил — и счастлив всю жизнь? Да тут не слов, не крови даже — души жалеть нельзя! Знаешь, проба в таких делах есть, вроде как для серебра...
Я вздрогнул. Серебро... Неверный колдовской свет над лесной поляной...
Что я наделал, Светлая? Что я наделал?
— Ответь — не мне, не вслух, себе ответь: она бы за тебя умерла? А ты за нее?
Мне бы возмутиться, мне бы крик поднять. Мальчишка безбородый меня учит! А ведь учит! Только я не возмущался, я на вопрос отвечал.
Как она сказала? «Любят просто — как и умирают...»
А я даже не окликнул, когда она уходила! Ведь для того и уходила, чтобы позвал!
О и, дурак!
— Осознал? — вздохнул Любимчик. — Нет, не осознал еще, потом поймешь. Если только не поздно будет... Все, пора, поеду за Еленой! Привет передавать?
Я даже не ответил — только лапищу его, тетивой иссеченную, пожал. Дурная мысль в голове
