бронзовым гвоздем засела. Все мы толпой, орущим стадом, на Прекрасную накинулись, прокляли ее, богиню нашу, за то, что от мужа ушла. А меня вот Амикла бросила — и правильно бросила меня, дурака!
А может, Менелай ее тоже не окликнул?
* * *
Закат над Микенами, закат... Над приземистыми серыми башнями, над дальними, зеленеющими редким лесом холмами, над плоскими черепичными крышами, над белыми куполами гробниц, где вечным сном спят давние владыки Златообильных...
Закат, закат...
Под ногами — глыбы, неровные, вытертые и выбитые за долгие-долгие века. Микенские стены — страшные, неприступные. Поглядишь — и дух захватывает. Кто же этакое наворотить мог?
На стену нас сам Агамемнон привел — похвастаться. Даже не привел — на колеснице привез. Прошла по стене колесница, и камешка не зацепила. Поглядел на нас Атрид, нос к небу задрал. То-то, мол!
Мы и не спорили. Головами покрутили и назад пошли. А я остался — закатом полюбоваться.
Красиво!
Про эти стены (как и про наши, аргосские) мне дядя Эвмел как-то рассказывал. Конечно, не киклопы одноглазые их громоздили. Дурные они, киклопы, камень на камень пристроить не могут. Есть легенда, что это гелиады, дети Солнца, руку приложили — когда над нашей землей правили. Их нет, а стены остались. Читал я на одной табличке, будто в Океане, что все наши Номосы бесконечной рекой обтекает, был когда-то громадный остров. Там и стояла их, гелиадов, столица — пока Поседайон Землевержец трезубцем не ударил. И острова уже нет, и гелиадов. Последние из них, говорят, по дальним лесам живут, одичали, лик зверовидный приняли. А может, и зря болтают!..
...Ну вот, размечтался! Ушло солнце за холмы, а я даже не заметил. До завтра, Гелиос Гиперионид!
Хайре!
— А красиво тут!
Я замер. Застыл. Словно в засаде, когда враг рядом и уже не спрятаться, даже мертвым не притвориться...
— Стены-то какие! Говорят, гелиады их строили. Слыхал о гелиадах, Диомед?
Паламед Эвбеец стоял рядом. Улыбался. Подмигивал. Ручки свои пухлые потирал.
— Я тебя не убедил.
— Нет.
— Могу спросить, почему?
— Не можешь...
Друг на друга мы не смотрели — вниз смотрели. На черную ночную тень, ползущую к дальним холмам, за которыми умер Солнцеликий.
— Если хочешь, могу повторить еще раз...
— Не хочу!
Я знал — надо уходить, повернуться спиной к этому непонятному человеку, но что-то сдерживало, не пускало. Будто бы я снова с Протесилаем, с Иолаем Чужедушцем, говорю. Разные они, совсем разные, ничем вроде бы и не похожие, но... Но все-таки похожие!
— Если мы не будем воевать в Азии, то будем воевать в собственном доме. Аргос против Микен, Фивы против Афин...
— Слышал!
— . У нас не хватает земли, скоро не будет хватать хлеба...
— Угу...
— Если мы не нападем, нападут они. У хеттийцев такие же беды, как и у нас...
— Кому ты служишь, Паламед?
Не выдержал — повернулся. Улыбался Паламед Навплид! Щурился, руки свои пухлые тер-потирал — словно грязь отмыть не мог.
— А ты, Диомед?
Я понял: вот-вот — и нырну. Захлестнет прозрачная река, унесет, закружит... Давно уже такого не было, считай, года два!
Дернул головой, снова вниз посмотрел — чтобы улыбки его паскудной не замечать. Сцепил зубы. Еще не хватало — из-за такого сорваться!
Он, кажется, понял. Даже на шаг отступил.
— Диомед... Что мне сделать, чтобы ты меня выслушал?
«Губы не растягивать!» — едва не рявкнул я, но все-таки сдержался. Если умный — догадается!
— Хорошо. Попробую иначе...
Он уже не улыбался. Твердо говорил, сурово даже. По-хеттийски? На Древнем? Нет вроде. Странный язык, незнакомый... и знакомый!
— Не понимаю, — вздохнул я. — Переведи!
— Понимаешь...
Эвбеец задумался, близоруко прищурил глаза:
— Сейчас точно поймешь...
Я хотел вновь переспросить, хотел — замер. Камнем застыл.
Мама! Мамина колыбельная!
— Не... Не смей! — выдохнул, захлебнулся словами. — Не смей, ты! Ты!..
— Значит, я не ошибся...
Паламед покачал головой, поглядел вниз.
— Вот я и говорю, мощные стены! Гелиады строили! Это, Диомед, гелиадский язык — Солнечное наречие. Сейчас на нем разговаривают только ОНИ — и мы... Сияющие Третьего Шага не поминают между собой меднокованое небо. Солнечное наречие — сразу поймешь, свой или нет!
— Третий Шаг? — растерялся я. — Но... Но ведь ты... Ты не бог?
— Пока еще нет! — рассмеялся Эвбеец. — Пока еще нет! Извини, ты, кажется, не любишь, когда я улыбаюсь...
Я не знал, что сказать. Не знал, что подумать. Дядя Эвмел уверен, что в Ахайе сейчас не осталось тех, кому по силам Третий Шаг. И Чужедушец думает сходно...
— Я хочу, чтобы ты меня выслушал, Диомед. Просто выслушал. А потом сказал, согласен или нет. Впрочем, можешь перебивать, мне все равно... Лет двадцать назад, после Флегр, после гибели Салмонеева братства, твой дед... Вернее, наши с тобою НАСТОЯЩИЕ деды решили очистить Гею от нас, полукровок. Геракл должен был стать последним Героем... Так?
Что ответить? Смолчать? Солгать? А зачем?
— Это так, Паламед!
— Кое-кого убили под Фивами, как твоего отца, кое-кого загубили в мелких сварах. Геракла тоже... вознесли на Олимп. Деды и сыновья погибли, остались мы, внуки. Не могу за это ИХ осуждать, наших родичей. Один аэд как-то спел: «Чего не портит пагубный бег времен? Мы хуже наших отцов, наше будет потомство еще порочней!» По сути, мы — выродки! Мы — опасны. И для себя — и для других.
— Это так, Паламед...
Жутко было слушать этого улыбчивого, но странное дело — с каждым его словом мне становилось легче. Все, что я передумал за долгие годы, все, чего страшился, как дети боятся теней в углу спальни, становилось понятным и ясным. Словно блеск вражеских панцирей перед атакой!
— Но мы хотим жить, Диомед! Мы не люди и не боги — но хотим жить! И Семья пошла нам навстречу, все-таки своя кровь. Восток! Восточный Номос! Слыхал?
— Мы должны построить ИМ Грибницы? — усмехнулся я. — Чтобы ОНИ могли вволю вдыхать дым
