Я, будучи еще не обстрелянным, сидел в засаде на самом безопасном участке и перекрывал узенькую скальную тропку, настолько непроходимую, что вероятность отхода по ней противника практически равнялась нулю. Но тем не менее один, желающий вырваться на свободу идолопоклонник выскочил-таки мне навстречу со взведенным арбалетом наперевес.
«Стой! Оружие на землю!» — заорал я испуганным голосом, так как не ожидал его появления. Бородач же не послушался, а как раз наоборот — вскинул арбалет к плечу. Расстояние между нами было небольшим, и я, не задумываясь, из классической стойки с колена, влепил язычнику две пули в грудь и одну в голову.
Первоначальное, граничащее с эйфорией, возбуждение к вечеру сменилось тоскливым чувством вины в том, что в принципе человека-то можно было и не убивать, а лишь ранить, но по неопытности и из-за испуга я совершил самый тяжкий грех — отнял чужую жизнь.
Ящерица нашел меня сидящим в стороне от стоянки наших трейлеров и апатично взиравшим на опускавшееся за снежные вершины Альп солнце.
«Держи-ка», — протянул он мне полную кружку магистерского кагора, которую я тут же при нем в три глотка и осушил.
«Недурно, сынок, ты сегодня поработал, — похвалил меня Петрелли. — Не хуже, чем тогда у Анджея в тире».
Я молча кивнул.
«Не расстраивайся. Все первый раз чувствуют себя погано после этого, — продолжал он. — Но согласись: убив ублюдка, ты сохранил собственную жизнь, а для меня и для всех нас она стоит куда дороже, чем жизнь этого ненормального. Значит, ты думал не только о себе, но и о своих братьях. Так что отныне ты и есть самый настоящий и полноправный Охотник. Добро пожаловать в Братство, сынок!»
Намного позже один в один я повторил эти же слова моему бойцу Энрико, тоже лишь недавно открывшему свой боевой счет.
С момента первого убийства мной отступника прошло чуть более десяти лет. С тех пор я отправил к Господу много душ, даже очень много. Где-то на двадцатой я просто сбился со счета, а случилось это давным-давно. И по ночам я всегда спал крепко, не терзаясь угрызениями совести. Всегда, вплоть до этой, без преувеличения будет сказано, самой тяжелой ночи в моей жизни…
Левая рука дрожала, не переставая, и я, лежа на нарах без малейших признаков сна, держал ее за запястье правой. Ощущение того, что я должен буду совершить сегодня утром, разрывало сердце.
'Не вляпайся в какую-нибудь неприятность! ' — напутствовал меня перед отъездом Михаил и как в воду глядел. На ум лезли также его слова о выборе жизненного пути, сказанные русским с неделю назад во время нашей дорожной беседы:
«..А знаешь, чего я больше всего боюсь? Боюсь выбрать неверно. Боюсь, кто-то пострадает без вины от этого…» Интересно, правильный ли выбор сделал я? Ну, разумеется, правильный: я воин на службе у Господа и обязан выполнять приказы его непосредственных слуг — моих магистров и командиров, какими бы они — эти приказы — ни были. Таков Устав, таковы законы Братства, членом которого я являюсь и которому присягал на Святом Писании. Больше спорить на эту тему не имеет смысла!
Но почему же тогда этот Бог так жесток со своими самыми маленькими, самыми беззащитными рабами ? Да и от него. ли исходит этот приказ? Может, прав был Проклятый — мы не понимаем друг друга, поскольку немыслимо далеки и толкуем все исходя из собственных фантазий. А фантазии у всех разные: у кого-то добрые и светлые, а у кого-то совсем наоборот. Как у Пророка, например…
Больше всего на свете мне хотелось сейчас услыхать совет самого Господа, уж коли так пошло, что я выполняю его волю а не волю его ближайших подручных. Однако Всевышний вновь молчал, либо полностью соглашаясь с ними, либо действительно не понимая. А жаль…
Вероятно, когда-нибудь я смирюсь с мыслью о том, что застрелял троих детей и женщину, хотя буду относиться к этому как к главному позору своей жизни, постоянно думать о нем, иногда молча страдать по пьяной лавочке, кусая себе губы. Так или иначе, но со временем все это должно порасти быльем, главное, пережить первые дни после казни…
Чтобы хоть как-то отвлечься, я уселся на нарах, вытащил оба «глока» и разобрал их, все-таки уронив трясущейся рукой на пол затворную раму одного из них. Тщательно почистил детали, стволы и пазы пистолетов сухой ветошью, после чего нанес на их механику и трущиеся поверхности тонкий слой оружейного масла. Ночь, правда медленно, но все же близилась к концу…
Внезапно из глубин памяти всплыло личико маленькой-девочки, которой приставил нож к горлу прихвостень маньяка Люцифера. «Все будет в порядке!» — подмигнул я ей тогда. А что скажу я детям Жан-Пьера, когда они будут наблюдать, как господин надзиратель извлекает, взводит, а затем подносит пистолет к их кучерявым головкам? Или, может, убить их в затылок? Эрик Хенриксон, прозванный за свое смертельное искусство Стрелком, стреляющий в затылки детей — какая колоритная картина! Да и вообще, какой он Стрелок после этого? Так, жалкое подобие библейского Ирода…
А может, плюнуть на все, сесть в «хантер» и уехать отсюда куда глаза глядят? Гюнтер сказал мне, что покинет Братство, если произойдет такое. Может, и мне попробовать? Стану беглецом, изгоем, отступником, зато останусь чист перед своей совестью.
А чист ли? Тогда мою грязную работу возьмет на себя Гонсалес. Уж Матадор-то не станет сомневаться в том, что делает — ему чуждо само понятие «сомнения». Да и меня тоже скоро схватят и казнят… Нет, этот вариант ничуть не лучше. К тому же мне не выбраться незаметно даже из отсека — двое людей Карлоса жгут костер прямо у моего трейлера. Хитрый сарагосец явно подозревал, что я в силах выкинуть нечто подобное…
Ладно, комвзвода, не ерепенься, а делай то, что тебе сказано, раз уж совершил свой пресловутый жизненный выбор…
Позвольте-позвольте, когда это, интересно, я успел его совершить? Кэтрин и дети живы, а следовательно, совесть моя пока чиста. Сижу тут, понимаешь, скулю как побитая собака о том, чего еще не случилось, слизняк размякший! Выбор он сделал, видите ли! Да ни черта ты не сделал, а потому вправе изменить свое решение в ту сторону, в какую только пожелаешь. А ну-ка соберись, напряги свою тупую башку, прикинь шансы и другие варианты! Однако поторопись, потенциальный детоубийца — солнце вот- вот взойдет…
Окончательное решение я принял уже перед рассветными сумерками. Начальное возбуждение и прямо-таки животный страх от того, что я надумал предпринять, сменились постепенно холодным и трезвым расчетом. Голова стала такой же ясной, как и при планировании боевой операции. Странно, но внезапно пропали все душевные терзания, а внутри поселилось некое своеобразное облегчение. Облегчение от того, что все мосты, соединяющие мое праведное прошлое; предельно грешное будущее, начинали заниматься жарким уничтожающим их пламенем. Лишь где-то на заднем плане все еще продолжала трепетать робкая мыслишка, советуя немедленно отказаться от того, что я намеревался предпринять. Однако, посчитал я, отступление было бы трусостью, а по-моему весь олицетворял теперь собранность и концентрацию, Я вытянул перед собой левую руку — дрожь исчезла бесследно. Хороший, говорящий о многом знак…
Сидевший у тлеющего костра Марчелло скинул с головы отсыревшую плащ-палатку, когда я распахнул дверь отсека! высунулся наружу.
— Брат Эрик, — обратился он ко мне, — брат Карлос приказал мне не выпускать вас из трейлера до его прихода, уж извините Бога ради…
— Расслабься, боец. Я никуда не иду, — оборвал я его приветливым тоном. — Ты будешь сопровождать меня; на… ну ты сам знаешь куда?
— Да, я и еще вот брат Аркадий, — он указал на сидящего рядом на корточках бойца. — Плюс еще двое, а также брат Карлос и магистр Конрад.
Марчелло был в курсе моего задания — прекрасно!
— Вызови ко мне брата Гюнтера, — распорядился я указал ему на силуэт трейлера-казармы. — Мне потребуется ассистент.
Марчелло даже не пошевелился.
— Мы будем помогать вам, брат Эрик, — ответил он, — окинув меня взглядом, в котором улавливался легкий оттенок презрения. — Так приказал брат Карлос…
