Милым печалуясь сердцем, вбежал во дворец он поспешно, Остановился в дверях, охваченный яростью дикой, И завопил во весь голос, богов созывая бессмертных: 'Зевс, наш родитель, и все вы, блаженные, вечные боги! Вот посмотрите на это смешное и гнусное дело, - Как постоянно бесчестит меня, хромоногого, Зевса Дочь, Афродита-жена, как бесстыдного любит Ареса! Он крепконог и прекрасен на вид, а я хромоногим На свет родился. Однако виновен-то в этом не я же, - Только родителей двое, родившие так меня на свет. Вот посмотрите, как оба, любовно обнявшись друг с другом, Спят на постели моей! Как горько смотреть мне на это! Но я надеюсь, что больше им так уж лежать не придется, Как ни любили б друг друга. Пройдет у них скоро охота! Будут теперь их держать здесь искусные сети, доколе Всех целиком не отдаст мне родитель супруги подарков, Мною врученных ему за бесстыдную женщину эту! Дочь хоть прекрасна его, но как же разнуздана нравом!' Так он сказал. Во дворец меднозданный собралися боги. Тотчас пришел Посейдон-земледержец, пришел и владыка Феб Аполлон дальнострельный, пришел и Гермес-благодавец. Что до богинь, то они из стыдливости дома остались. Вечные боги, податели благ, столпились у входа. Смех овладел неугасный блаженными всеми богами, Как увидали они, что Гефест смастерил многоумный. Так не один говорил, поглядев на стоявшего рядом: 'Злое не в прок. Над проворством тут медленность верх одержала. Как ни хромает Гефест, но поймал он Ареса, который Всех быстротой превосходит богов, на Олимпе живущих. Взят он искусством – и вот с него пеня за брак оскорбленный!' Так меж собою вели разговоры бессмертные боги. Зевсов сын, Аполлон-повелитель, Гермесу промолвил: 'Ну-ка, скажи, сын Зевса, Гермес, Благодавец, Вожатый! Не пожелал ли бы ты, даже крепкой окутанный сетью, Здесь на постели лежать с золотой Афродитою рядом?' Аргоубийца-вожатый тотчас Аполлону ответил: 'Если бы это случилось, о царь Аполлон дальнострельный, - Пусть бы опутан я был хоть бы втрое крепчайшею сетью, - Пусть бы хоть все на меня вы глядели богини и боги, - Только бы мне тут лежать с золотой Афродитою рядом!' Так он сказал. Поднялся меж богами бессмертными хохот. Смех одного Посейдона не брал. Умолял он Гефеста, Славного дивным искусством, чтоб дал он свободу Аресу. Громко к нему со словами крылатыми он обратился: 'Освободи. Я тебе за него поручусь, как прикажешь; Плату тебе при богах свидетелях всю он заплатит'. Но, возражая, сказал знаменитый хромец обеногий: 'Этого – нет, не проси у меня, Посейдон-земледержец! Плохо, когда поручитель поруку дает за плохого. Как же тебя при богах свидетелях мог бы связать я, Если б Арес ускользнул и от сети моей и от платы?' И, отвечая, сказал Посейдон, сотрясающий землю: 'Если даже Арес, ускользнув от условленной платы, Скроется бегством, то все тебе сам за него заплачу я'. Быстро на это сказал знаменитый хромец обеногий: «Просьбу твою я никак не могу и не смею отвергнуть». Это ответивши, сеть распустила Гефестова сила. Освободившись от уз неразрывных, и бог и богиня Оба мгновенно вскочили. Арес во Фракию умчался, В Кипр унеслась Афродита улыбколюбивая, в Пафос. В Пафосе есть у нее алтарь благовонный и роща. Там искупали богиню хариты и тело натерли Маслом нетленным, какое обычно для вечно живущих, И облекли ее в платье прелестное, диво для взоров. Так им пел знаменитый певец. Одиссей его слушал И наслаждался в душе. Наслаждались равно и другие- Славные дети морей, длинновеслые мужи феаки. Лаодаманту и Галию дал Алкиной приказанье, Чтоб в одиночку сплясали: никто с ними спорить не смог бы. Взяли тотчас они в руки пурпуровый мяч превосходный; Был этот мяч изготовлен для них многоумным Полибом. Мяч тот, откинувшись сильно, один под тенисты тучи Быстро бросал, а другой, от земли подскочивши высоко, Ловко ловил его прежде, чем почвы касался ногами. После того же как в мяч они, прыгая вверх, наигрались, Стали оба уж просто плясать по земле многодарной, Часто сменяясь: другие же юноши, их обступивши, Хлопали мерно в ладони. И шум получался немалый. Тут Алкиною-царю сказал Одиссей богоравный: 'Царь Алкиной, между всех феакийских мужей наилучший! Ты похвалился, что с вами никто не сравняется в пляске, - Правда твоя! Это видел я сам и безмерно дивлюся!' В радость при этом пришла Алкиноя священная сила. К веслолюбивым феакам тотчас обратился он с речью: 'К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков! Этот странник, как кажется мне, чрезвычайно разумен. Надобно нам предложить по обычаю гостю подарки. Правят ведь в нашей стране двенадцать царей превосходных Нашим могучим народом: меж ними тринадцатый сам я. Свежевымытый плащ и хитон и еще по таланту Ценного золота каждый из них пусть для гостя доставит. Тотчас же эти дары принесем, чтоб, в руках их имея, С радостным духом пошел чужестранец на пиршество наше. А Евриал пусть вину перед гостем искупит как словом, Так и подарком: весьма говорил неприлично он с гостем'. Так сказал Алкиной. И одобрили все его слово. Вестника каждый послал за подарком своим чужестранцу. А Евриал, отвечая царю Алкиною, промолвил: 'Царь Алкиной, меж всех феакийских мужей наилучший!
