— Вас еще волнует золото? — Эрнольв с насмешливым изумлением поднял бровь. — Разве вам его мало? Оно затягивало вас в себя, — он кивнул на озеро, — оно проникало внутрь вас, — Эрнольв показал на тушу мертвого оборотня, еще вчера бывшего Вальдаром Ревуном, — и все для того, чтобы погубить. Если вы не пожелаете остановиться, то оно погубит вас всех до единого. Но, впрочем, я вас не отговариваю. Вы не дети, у вас есть свои головы на плечах. И даже пока еще не украшенные рогами. Думайте. Но помните — боги умнее вас. И лучше знают будущее.
Проговорив это, Эрнольв вернулся к землянке, вокруг которой сидели и стояли фьялли из остатка его дружины. Для них ему не требовалось устраивать никакого «домашнего тинга», в их повиновении он был уверен. Да и решать пока ничего не требовалось: решением Торбранда конунга Эрнольв был обязан дождаться Арнвида Сосновую Иглу с его дружиной именно здесь, на берегу Золотого озера, и лишь после этого думать, что делать дальше.
Хардгейр Вьюга тоже отошел к своим людям, и некоторое время над берегом разносился гул оживленного спора. Потом Эрнольв увидел, что рауды собрали зачем-то полтора десятка мечей и старательно расчищают от камней прибрежную площадку.
— Уж не поединок ли они затевают? — озадаченно пробормотал Ивар Овчина.
— С кем? — Эрнольв пожал плечами. — Я не думаю, что хоть один из здешних троллей явится на их зов.
Но, как оказалось, рауды собирались взывать отнюдь не к троллям. Хардгейр и еще один пожилой седо-бородный хирдмап соорудили на расчищенной площадке огромную руну «рад» — «совет», выложенную из сверкающих мечей.
— Они, как видно, хотят просить совета у богов! — сообразил Эрнольв. — Принести в жертву нечего — вот и приходится предлагать небесам свою доблесть, а в ответ просить мудрости. Я слышал о таком способе. Мой отец рассказывал, что Тородд конунг прибегал к нему в самые трудные дни.
Рауды тем временем встали в широкий круг, в середине которого сверкала острой сталью руна «рад» — огромное послание от земли к небу. Хардгейр Вьюга вышел вперед и запел, а прочие повторяли за ним каждую строчку:
«А стихи-то так себе! — отметил Эрнольв. — Наверное, сам Хардгейр и сочинял. Да уж, не вовремя покинул их Ульвхедин ярл. Без него и заклинания толкового сложить некому». А рауды пели, стараясь горячностью мольбы возместить недостаток мастерства в стихах:
Последние слова еще не отзвучали, как высоко в небе возник свет. Нежный, белый, чуть голубоватый свет лился в щель между серыми облаками, с каждым мгновением становясь ярче и сильнее, словно ручей, пробивающий себе дорогу в сером снегу. Облака расходились, и меж ними показалось еще неясное, но быстро движущееся пятнышко белого сияния. Смотреть на него было сладко и больно; голубая дорога чистого, по-летнему яркого неба протянулась над озером, и кз небесных глубин повеяло нежным и свежим запахом оттаявшей земли, первой травы, теплом солнечных лучей — запахом весны.
Сияющее пятнышко света стремительно приближалось, и вот уже можно было разглядеть фигуру юной прекрасной женщины, сидящей на спине огромного вепря, чья шкура отливала золотом и каждый волосок светился своим собственным светом. Вепрь мчался по небесной дороге широкими скачками, и снопы золотых и багровых искр вылетали из-под его копыт; волосы светлой богини вились по ветру, как легкое белое пламя. А лицо… Сколько ни вспоминали потом рауды ее лицо, они не могли прийти к согласию. Каждый видел ее по-разному, но каждый знал: перед ним промчалась прекраснейшая из женщин, которая была, есть и может быть. Каждому мерещилось в ее чертах мимолетное сходство с матерью, с лесной, с той девушкой, что впервые вызвала изумление взрослеющего подростка и навек осталась в глубинах памяти, как самая яркая и непобедимая красота. В лице богини, несущей в мир весну и любовь, переливалась светом сама Любовь, которую каждый воображает по-своему.
Фрейя верхом па Золотой Щетине мчалась над Золотым озером, держа путь с востока на запад, и земной мир приветствовал богиню восторгом и ужасом; земля содрогалась, по озеру покатились стремительные волны, далеко в горах возник шум невидимых лавин. Теплый ветер со свежими, переплетенными запахами земных и небесных трав касался человеческих лиц, шевелил волосы. Все взоры были прикованы к богине, глаза изнемогали, утомленные небесным сиянием; в какой-то миг показалось, что смотреть больше невозможно, усталые веки опустились…
А когда глаза открылись вновь, богини уже не было. Каждый мог бы подумать, что она примерещилась ему, если бы не потрясенные лица товарищей, все повернутые в одну сторону. И светлая, голубая дорога по-летнему яркого неба тянулась среди серых облаков, отмечая ее путь.
Эрнольв тоже смотрел на запад, туда, где исчезла Фрейя. Он уже понял, что означает ее появление: она проскакала над Золотым озером, как бы отрезав раудам дальнейший путь и отметив границу, до которой когда-то, в Века Асов, доскакал ее вепрь Золотая Щетина. Здесь кончается земля, на которую племя Фрейра имеет право. Если сможет подтвердить его силой, конечно. Рауды получили ответ на свой вопрос, и едва ли теперь хоть один будет настаивать па продолжении похода.
Но сейчас Эрнольв об этом не думал. Он смотрел вслед Фрейе, и душу его терзала острая, сладкая и мучительная тоска по его истинной любви — по Свангерде, чьи черты, сияющие небесным светом, он увидел в лице богини.
Торбранд Погубитель Обетов, конунг Фьялленланда, стоял почти у самого края обрыва, а под его ногами плескалось море. Серое, холодное море, каким оно бывает зимой. Наконец пришел тот день — Середина Зимы, о котором он так горячо, нетерпеливо, мучительно мечтал пять долгих месяцев. С вершины горы, разделявшей северный и средний рог Трехрогого фьорда, ему было видно все огромное войско, все сотни кораблей, все восемь без малого тысяч воинов, готовых идти с ним на Квиттинг. Куда ни глянь — везде светлели пятна человеческих лиц под шлемами, толстыми шерстяными колпаками, меховыми шапками, везде пестрели круглые щиты с начищенными умбонами, в большинстве — красные. Неисчислимое человеческое море па берегах фьорда между кораблями и землянками не сводило глаз с Торбранда, стоящего возле жертвенника. Здесь конунги Фьялленланда испокон веков приносили жертвы перед началом походов. И сейчас, оглядывая собранную силу, Торбранд был счастлив — по одному его
