Но зная, долго ли он идет по этому каменному подземелью, сколько раз он повернул и глубоко ли под землю забрался, Эрнольв уже был близок к отчаянию. Ему не нужны были сокровища Медного Леса, он не хотел сюда идти, он сохранял здравый рассудок, чтобы в полной мере понимать, как ужасно их нынешнее положение. Не услышав ни от кого ни единого слова, он точно знал: им отсюда не выбраться, все они навсегда останутся в горе и погибнут, умрут от голода и жажды, задохнутся, если просто не застынут, окаменев, окованные чарами подземных духов. Эрнольв не хотел умирать: горячим ключом в нем билось жгучее желание выбраться на волю, на свет, вернуться домой, к Сваигерде. Почему-то именно сейчас он верил, что она ждет его, что они могли бы быть счастливы вместе. Об Ингирид он забыл, как будто у него никогда и не было никакой жены, а был смутный неприятный сон, от которого надо скорее очнуться, вернуться к светлой и радостной яви — к Свангерде и ее любви.
Шагнув еще несколько раз, Эрнольв остановился. Его оглушила тишина, как будто камнем залило и уши. Шороха шагов больше не было слышно: то ли его товарищи выбились из сил и отдыхали, то ли он остался одни. Едва Эрнольв подумал об этом, как волосы на его голове шевельнулись от неудержимого ужаса. Колени ослабели, и он сел на пол, прислонясь плечами к жесткому камню стены. Темнота давила и душила, но одиночество было страшнее всего — холоднее льда, тяжелее камня, мрачнее ночи. Пока рядом с ним шли люди, пусть очарованные колдовством горы и забывшие себя, у Эрнольва сохранялась какая-то неосознанная надежда. Но сейчас он остался один, и у него не было сил идти дальше. Непроглядная тьма, каменный холод, цепенящее дыхание горы сковали все существо; зрение умерло, утратив свет, слух умер, утратив звук, и только дыхание в груди еще тлело, ловя остатки воздуха. Той жизни, что правила здесь, не нужны были ни свет, ни звук, ни воздух. Гора съела его.
Чьи-то тонкие холодные пальчики коснулись его руки. Эрнольв ильно вздрогнул, поднял склоненную голову. По-прежнему было темно и тихо. Но рядом с ним кто-то появился: не теплый и плотный, как человек, а легкий, полупрозрачный, почти такой же холодный, как камень, но подвижный. Не видя и не слыша ничего, Эрнольв всей кожей ощущал рядом присутствие какого-то существа, слышал его медленное, редкое, неглубокое по сравнению с человеческим дыхание.
— Пойдем, — чуть слышно прошелестел голос. А может быть, и не голос, может быть, чужая мысль коснулась мыслей Эрнольва и пробудила от оцепенения. — Пойдем со мной.
Повинуясь пожатию холодных, но сильных пальцев, он поднялся и сделал неуверенный шаг. Все чувства в нем застыли, он не боялся, даже не пытался угадать, кто и куда ведет его. Его вели — и он шел, послушный силам, которые властвовали здесь, в чреве горы.
Они шли вперед. Чувства Эрнольва понемногу оживали, и он уже замечал, что проход сужается, но и поднимается — стало чуть легче дышать, воздух чуть потеплел. Через какое-то время он снова владел своим рассудком и телом, только чувствовал усталость. Но и усталость свидетельствовала о том, что он жив. «Пока горшок трещит — значит держится!» — вспомнилась ему одна из любимых поговорок матери. А с этим и сама Ванбьёрг хозяйка, отец, Свангерда, усадьба Пологий Холм — все, что составляло его жизнь.
Щурясь в темноте, Эрнольв отчаянно пытался разглядеть тонкую невесомую фигурку того, кто по- прежнему держал его руку тонкими и холодными пальчиками. Сумрак постепенно редел, уже можно было рассмотреть, что эта женщина, худощавая и высокая ростом, немного ниже самого Эрнольва. В ее неслышном скользящем шаге, в легких подергиваниях стана и плеч, похожих то ли на судорогу, то ли на дрожание тени от огня, угадывалось что-то знакомое.
— Кто ты? — окликнул он, не слишком надеясь получить ответ, но желая услышать хотя бы свой собственный голос.
— Меня называют Асплой, но это имя не дает тебе власти надо мной, — прошелестела темнота.
И Эрнольв вспомнил. Точно так же, тихим невнятным голосом, похожим на шелест ветерка, проползающего меж ветвями, говорила та ведьма, которую он встретил над озером. Это она. Она явилась в подгорные глубины, чтобы вывести его на свет.
Проход снова стал расширяться. Вокруг светлело, впереди мелькнуло ослепительно белое пятнышко. Эрнольв сначала принял его за какой-то особенный подземный огонь и только потом понял, что видит свет. Обыкновенный свет пасмурного зимнего дня. И еще через несколько шагов они оказались в широкой пещере, зев которой открывался в незнакомую долину, густо заросшую можжевельником. Но кусты было едва видно: всю долину покрывал пышный, свежий снег. С порывами ветерка в пещеру залетало его влажное, бодрящее дыхание.
— Иди, — сказала Аспла, выпустив руку Эрнольва и обернувшись к нему. — Дальше я не должна тебя провожать. Я не должна была выводить тебя из горы, но ведь я обещала, что ты увидишься с Лисицей. Я не могу привести его в гору. Но теперь ты найдешь его сам. Твой амулет поможет тебе. Я видела у него такой же, и знаю, что они тянутся друг к другу.
Эрнольв смотрел на нее, стараясь разглядеть лицо девушки-ведьмы, но в полумраке пещеры оно расплывалось, заволакивалось серой тенью, и он видел только зеленоватое мерцание узких, по-звериному настороженных и по-челозечески грустных глаз. Все ее странное, неуловимое, необъяснимое существо сосредоточилось и отразилось в этих глазах. Эрнольв хотел что-то сказать, как-то поблагодарить ее, но не находил слов. Какие человеческие слова имеют цену в этом медленно дышащем мире?
— А что будет… с теми? — спросил он, неуверенно кивнув назад, где узкий черный проход уходил в глубину горы. Эрнольв вспомнил своих зачарованных товарищей, и ему снова стало страшно. Это мертвые ничего не боятся. А живым страшно, и страх — тоже доказательство жизни.
Аспла передернула костлявыми плечиками.
— Съедят, — просто сказала она.
Эрнольв хотел было спросить, кто съест, но не решился. Он и сам знал, но для этого не было слов в человеческом языке.
— Иди. — Аспла кивнула ему на выход из пещеры. — Иди своей дорогой. Мы сплели заклятья, живая молния с неба разрушила их, мы сплели новые. У нас свои дела, а у вас, людей, свои. Мы не ходим по вашим тропам. Делайте свое дело.
Эрнольв поправил плащ и пояс, шагнул к выходу из пещеры и стал осторожно спускаться в долину по крутому заснеженному склону. Сапоги скользили на мокрых камнях, он цеплялся за колючие ветки можжевельника, а из ума его не шли последние слова Асплы. У людей свои тропы, у нелюдей — свои. И каждый должен делать свое дело.
Торбьёрн Запевала, красный от натуги, как спелый шиповник, снова затрубил в рог. Ингирпд поморщилась: ей надоел этот бесполезный рев над ухом. Уже давно никто не отзывался: ни Арнвид, ни Эрнольв, ни Рагмунд Запасливый. То ли отряды разошлись слишком далеко, то ли… остальные нашли что-то такое, чем не спешат делиться. Если бы там была опасность, то мигом затрубили бы, позвали бы на помощь!
— Что-то погода портится! — бормотал Торбьёрн Запевала, поплотнее натягивая на голову меховой колпак. — Как бы снег не пошел!
— А вон там идет! — Один из хнрдманов показал на небо. Чуть севернее тучи висели над самой землей, белое марево под ними недвусмысленно указывало па снегопад. — Если ветер повернет — и до нас донесется.
Ветер дул так сильно, что у Ингирид застыли и руки в рукавицах, и нос, хотя она и старалась получше прикрыть лицо капюшоном.
— О, да там усадьба! — вдруг заорал один из хирдма-нов, ехавших впереди. — Усадьба, разбей меня гром!
Понукая лошадей, Ингирид и Торбьёрн догнали передних. Внизу, в широкой долине, пересеченной ручьем, лежала усадьба. Настоящая человеческая усадьба, с каменной стеной, с тремя или четырьмя дерновыми крышами больших домов, с мелкими каморкам:: и разными хозяйственными постройками. При виде нее Ингирпд ощутила нетерпеливый зуд: так давно она не отдыхала в человеческом доме, не сидела под крышей у огня!
— Скорее! — сердито закричала она, как будто Торбьёрн и его люди нарочно ее задерживали. — Поедем туда!
