— А ну прочь! Во мрак сошлю! — сердито крикнул Мефодий, и дрожащий суккуб мигом слинял, выронив из влажных ручек пергамент с отчётом. Улита одобрительно показала Буслаеву большой палец.
К исходу второго часа суккубы отчитались и, продлив визы на пребывание в мире смертных, отвалили прямо из заднего окна, выходившего на глухую стену дома. Не успела взмокшая Улита перевести дух и стряхнуть все отчёты в здоровенную коробку, которую предстояло отправить в Канцелярию, как подоспело время комиссионеров. Здесь нужно было держать ухо востро, поскольку комиссионеры, раздувая свои заслуги, склонны к припискам и фальсификации.
Комиссионеры в целом походили на людей, однако лица у них были мягкими, точно пластилиновыми. Они всё время сминались и гнулись. Носы безостановочно шмыгали.
— Вот тута, золотко, списочки самоубийц, а тута, значится, гордецов… А которые в чудеса не поверили, тех я на отдельную бумажонку чиркнул… Через запятую, стало быть, в один интервал. Соблаговолите продлить пребываньице! — бормотал очередной комиссионер, вываливая на стол кипу захватанных пергаментов.
Улита брезгливо принимала их и, пробив новеньким бряцающим дыроколом, подшивала в папку красного пупырчатого картона. Ей же вручались счета, которые ведьмочка долго и подозрительно разглядывала, шипя на комиссионеров за наглые приписки.
— Ах ты, наглая рожа! С каких это пор 1 + 0 = 10? Ещё и мелко написал! Ты кому очки втираешь? Ты понимаешь, что ты документ подделал? — грохотала Улита.
— А как же, золотко? Единичка и нолик сроду десять было! Не двенадцать же… Мы всех этих учёностев не знаем. Ниверситетов не кончали. Мы, значится, чтоб всё лучшим образом! — мямлили комиссионеры.
Когда же Улита вконец припирала их к стенке, комиссионеры бесстыже моргали, плакали и клялись чем попало. Особенно охотно здоровьем друг друга.
— Ещё бы не клясться! Ведь они терпеть друг друга не могут, сволочи эти! — поясняла Мефодию Улита и от всей души шарахала особо завравшихся комиссионеров дыроколом. Комиссионеры переносили это стоически и лишь озабоченно ощупывали свежие вмятины на своих пластилиновых головах.
Мефодию они, жалобно шмыгая носами, сдавали безграмотные доносы друг на друга, в которых часто мелькали устаревшие обороты вроде «бью ничтожный челом вашей милости», «оный мерзопакостный гад умыкнул у меня эйдос а когда я слезно сказал ему опомнись что же ты сволота навозная творишь бил меня нещадно», «не дайте в обиду бедную сироту сдерите с него аспида кожу мне сироте на утешение и сошлите его во мрак на вечное поселение!».
От множества вонявших луком и табаком страниц у Мефодия начинали слезиться глаза, и он всё более и более нервно шлёпал печатью по штемпельной подушке, продлевая комиссионерам регистрацию. «Ничего себе денёк выдался! У них тут что, всегда так?» — думал он мрачно.
Когда к концу второго часа Мефодий почти ничего не соображал, а только шлёпал печати, чья-то ловкая рука вдруг подсунула ему пергамент. Мефодий, не раздумывая, пропечатал и его тоже.
— Тэк-с! — удовлетворённо сказал голос. — А таперя вот туточки подпись личную поставить! На каждой страничке.
— Зачем?
— Положено так, по процедуре-с! Закон неумолим-с, но подкупаем-с!
В сознании у Мефодия зазвенел предупреждающий колокольчик. Это был тот самый колокольчик интуиции, который всегда предупреждал его об опасности. Мефодий поднял голову, вспомнив, что произошло в последний раз, когда он не прислушался к колокольчику. Перед ним замаячило мягкое пришибленное лицо и замигали узкие глазки несвежего цвета. Однако, несмотря на подхалимские интонации и заискивающие глазки, комиссионер совсем не понравился Мефодию.
— Ну подписывай! Очередь ждёт! Труд не дремлет! — вежливо поторопил комиссионер.
Взглянув на первую страницу, Мефодий с удивлением обнаружил, что там проставлено его имя. Он попытался углубиться в чтение, но в глазах зарябило от множества пунктов и подпунктов.
— Что это за бумажонка? — спросил Мефодий, так ничего и не поняв.
— Моя командировочная во мрак! Дедульку своего навестить хочу! Двадцать лет его не видел! Все глаза выплакал! — сентиментально пояснил комиссионер и немедленно принялся сморкаться в большой красный платок.
— А моё имя тут при чём?
— Так положено. Подпись самого великого Мефодия Буслаева распахнёт любые двери! Умоляю: ради дедули! Истерзался старичок, а у меня денег на билет нету! Осчастливите на всю жизнь! Деткам буду про вас рассказывать! — просительно сказал комиссионер.
Мефодий пожал плечами и, заглушив интуицию, потянулся к перу.
— А ну стой! Стой, кому говорю! — крикнула вдруг Улита.
Перо замерло над самой бумагой.
— Дай сюда! Взглянуть, говорю, дай!.. Так я и думала! Ты соображаешь, что делаешь? Это ж договор на продажу эйдоса! Ты чуть душу свою ему не отдал, дурак! — сказала Улита.
— А дедушка? — спросил Мефодий.
— Какой, к поросячьей маме, дедушка? Откуда у комиссионеров дедушки, осёл! Да они из навоза и пластилина! Ты кому веришь? Ему? Да своих-то собственных эйдосов у комиссионеров сроду не было, вот они и злобствуют!
Она подбежала к Мефодию, выхватила пергамент и несколько раз хлестнула им по кислой физиономии комиссионера. Комиссионер разочарованно хрюкнул и с достоинством телепортировал. Его пришибленное лицо выражало глубочайшую скорбь.
— Знаешь, кто это был? Тухломон! Маэстро подлянок! Лучший наш комиссионер, но сволочь страшная. Не спохватись я — отдал бы ты ему свою душу за… ну-ка взглянем за что! За банку вздувшейся кильки! Вот пижон, мало того, что любит по дешёвке брать, так ещё и глумится! — возмущённо пояснила Улита, разглядывая отвоёванный пергамент.
— Я ничего не понял в той бумажке. Всё было как-то путано… — растерянно сказал Мефодий.
— А ты как хотел? Договорчик составляли ваши земные юристы. Они во мраке веками скучают, вот и изощряются. За бутыль амброзии маму свою родную на три века в лизинг отдадут. И вообще, уверена, ты с Тухломоном ещё встретишься! Он, если на чей эйдос глаз положил, никогда не отступится. Ушлый гад! — сказала Улита и, отчего-то рассердившись, стукнула по стопке бумаг на столе у Мефодия. — А это что? Ишь сколько доносов напринимал! Это они, паразиты, про новенького разнюхали и насовали! В другой раз сразу по мордасам, по мордасам! Я им покажу доносы!
— А что, нельзя было брать? Давай выбросим! — предложил Мефодий.
— Ты что, опух: выбросим? Печать ставил? Ставил! Стало быть, дело принять к исполнению. Разбирайся потом с Канцелярией. У нас всё строго! — заявила Улита.
Галдящая очередь комиссионеров напирала. Пахло потом, табаком и мелкими страстишками.
Вдруг смоляной, упругий, словно из блестящего эбенового дерева выточенный, юноша-джинн, натёртый пахучими восточными маслами, материализовался посреди приёмной и осклабился, бесцеремонно разглядывая Улиту. С плеча у джинна свисала брезентовая сумка с эмблемой курьерской почты стражей мрака. Обнаружив, что Улита, занятая дрессировкой комиссионеров, его не заметила, юноша подкрался и нежно подул ей в ушко. Тяготеющие к глобализму формы Улиты произвели на страстного джинна неизгладимое впечатление.
— Некогда! Не видишь, работаю? Вечером залетай, Али! — отмахнулась Улита.
— Вай! Я нэ Али, я Омар! — обиделся джинн, пожирая Улиту страстным взглядом.
— Омар? А Али куда делся? Так ты новенький, что ли?..
— Пачэму новенький? Зачэм новенький? Я нэ новенький! Я сэйчас буду от огорчения старэнький! — обиделся юноша-джинн и снова подул в ушко.
— Я же сказала: некогда, Омар! Вечером залетай! И прихвати чего-нибудь перекусить. Только, умоляю, без магии. У меня от наколдованных продуктов изжога, — смягчилась Улита.
Юноша-джинн просиял и собрался испариться.
— Эй! — сказала Улита. — А работа? Давай то, что ты принёс! Вечно вам напоминать надо!
