— А-а-а, — пуще прежнего завыла Катенька, — ты меня совсем не хочешь! Ты бросить меня решил, да?
— А ну марш одеваться! — Леденцову надоело торчать в открытых дверях и обсуждать интимные проблемы на глазах (точнее, на ушах) у соседей.
Окрик подействовал. Катенька шумно высморкалась в халат, но заткнулась. После шлёпка по соответствующему месту она взвизгнула и скрылась в спальне. “Прав был Ницше, — подумал Емельян Павлович, устраиваясь на пуфике, — идёшь к женщине, возьми плётку”.
Из спальни вышла совершенно другая женщина: спинка прямая, глазки таинственные, макияж волнующий, а на теле… Словом, именно это и представлял себе Леденцов, когда слышал словосочетание “вечернее платье”.
— Отпад, — сказал он совершенно искренне.
— Здорово, правда? — Катенька совершила полный оборот, чтобы продемонстрировать достоинства платья, а заодно и свои собственные. — Я специально берегла его на тот случай, когда ты скажешь… решишь меня бросить.
Теперь Емельян Павлович заметил вибрацию губ вовремя.
— Снимай! — вздохнул он. — Ищи какое-нибудь другое.
Катенька посмотрела недоверчиво.
— Сегодня повод не тот, — пояснил Леденцов. — Брошу я тебя как-нибудь в другой раз.
— Ладно уж. В другой раз надену что-нибудь попроще. А то ты не сможешь бросить такую эффектную женщину.
Эффектная женщина очень эффектно прислонилась к Леденцову. Настолько эффектно, что ему пришлось напомнить:
— У тебя месячные. А я не железный.
Катенька сделала ещё одно — особенно откровенное — движение и осталась довольна результатом.
— Вот теперь, — сказала она, — я готова к романтическому свиданию.
Выруливая из двора, Емельян Павлович неудержимо косился на пассажирку. Та даже на сиденье умудрялась сохранять эффектность. Леденцов запаниковал. Он вовсе не был уверен, что сможет хладнокровно довести начатое до конца. Одно дело иметь дело со спившимся текстологом и совсем другое — с молодой сексуальной особой.
Дома оказалось и того хуже. Емельян Павлович даже свечей зажечь не успел. Молодая особа в вечернем платье, Да ещё в полумраке, да ещё после долгого перерыва… В общем, Катя сумела доказать, что настоящему чувству и критические дни не преграда.
26
Проснулся Леденцов среди ночи, рывком. Катенька сопела рядом, свернувшись клубочком на его правой руке.
Шторы так и остались незакрытыми, и фонарь на противоположном тротуаре прилежно выполнял роль луны. Ясность в голове соперничала со светом фонаря. Емельян Павлович понял… нет, ощутил, что именно сейчас и нужно все сделать.
Он погладил стриженную разноцветную чёлку, потом пощекотал за ухом, наконец использовал надёжнейшее из средств — серию поцелуев в затылок. После особенно насыщенной ночи это был единственный способ перевести Катеньку в относительно бодрствующее состояние.
— Отстань, Лёд! — захихикала она. — Спи, чудище ненасытное.
— Катена, — прошептал Леденцов прямо в ушко, — а ты хотела бы выйти… То есть хотела бы, чтобы я предложил тебе стать моей женой?
Он почувствовал, что спинка Катеньки вдруг окостенела.
— Не-а, — ответила её хозяйка. — Меня все устраивает.
— Правда? — Емельян Павлович провёл свободной рукой по сиротливо торчащим позвонкам. — И ты не хочешь, чтобы я каждый день возвращался к тебе? Только к тебе?
— Палыч, — деревянно ответила Катя, — давай спать, а?
— А ты попробуй. Представь.
“И я, — спохватился Леденцов, — я же тоже должен хотеть!”
— Мы будем вместе ходить на всякие вечеринки. Тебе будут все завидовать.
Катенька резко развернулась лицом к Емельяну Павловичу. В круглых, совсем не сонных глазах отражался заоконный фонарь.
— И мне, конечно, тоже будут завидовать, — добавил Леденцов. — Станут говорить: “Повезло старому хрычу!”.
Катя смотрела не мигая.
— А ты будешь мне изменять? — спросил Емельян Павлович. — Учти, я ревнивый.
— Не надо, — попросила Катенька, — пожалуйста.
Но Леденцов продолжал говорить и поглаживать скукожившуюся спину.
— Я знаю, солнышко, чего ты боишься. Ты боишься себя. Ты думаешь, что если чего-то захочешь, то оно не сбудется.
Катеньку словно свело судорогой.
— Солнце, лапушка, сегодня всё будет не так. Я обещаю, что всё будет хорошо. Я… Давай представлять вместе.
Емельян Павлович говорил, гладил и изо всех сил старался сам поверить в свои слова. Если бы можно было закрыть глаза, дело пошло бы быстрее. Но зажмуриться не представлялось возможным — Катенька неотрывно смотрела ему в зрачки. Леденцову приходилось и уговаривать её, и бороться с ней. “Зеркальце” то возникало, то исчезало. Катенька то начинала представлять себе их совместную счастливую жизнь, то спохватывалась и запрещала себе это делать.
Постепенно Леденцов стал словно впадать в транс. Собственный голос гипнотизировал его, он словно существовал отдельно от хозяина. Даже с открытыми глазами Емельян Павлович видел, как они с Катенькой целуются под громовое “Горько”. Как вместе выбирают прозрачный стол для кухни. Как он встречает Катеньку на пороге роддома…
На этом Катя сломалась. Она зажмурилась, прижалась к Леденцову и практически перестала дышать. “Зеркало” больше никуда не пропадало. Теперь можно было и самому закрыть глаза, но почему-то сделать это оказалось невозможно, и Емельян Павлович продолжал грезить наяву.
Фантазия его исчерпалась, и он пошёл описывать по второму кругу. Однако Катя послушно пошла на этот второй круг. Леденцов постарался вспомнить, как это было с текстологом. Кажется, нужно было понемногу наращивать давление. Совсем чуть-чуть, чтобы не сломать раньше времени.
Емельян Павлович увеличил свет воображаемого фонарика (он обшаривал внутренность воображаемой супружеской спальни). Ничего не произошло. “Зеркало” не рассыпалось и не подалось назад. Леденцов постарался ещё чётче представить спальню и — главное — людей в ней. “Зеркало” на мгновение завибрировало, но тут же успокоилось. Катенька оказалась гораздо более сильным мастером сглаза, чем алкаш-филолог.
Чем отчётливее фантазировал Емельян Павлович, чем ярче и точнее высвечивал его “фонарик” их виртуальное семейное счастье, тем больше и толще становилось “зеркало”. Леденцов желал уже почти в полную силу, когда оно вдруг подалось. “Фонарик” превратился в полноценный прожектор, и отражающая поверхность “зеркала” начала плавиться и растекаться.
Но это была ещё не победа. Стеклянная масса оплыла и принялась обволакивать все предметы в воображаемой спальне. Кровать с балдахином, тумбочки, настенные часы, даже тёплые тапочки — всё оказалось словно залитым эпоксидной смолой. Кончиками пальцев и краешком сознания Емельян Павлович ощутил, что Катенька бьётся, словно в лихорадке.
— Потерпи, хорошая, — прошептал Леденцов и понял, что это первые его слова за последние…
