– Девочку. Мальчишки такие козлы – хотя нет, постой,– может быть, и мальчика, чтобы я мог отделаться от этого чертова страха, которым наградил меня папочка.
– Например?
– Ничего определенного,– помолчав, ответил Уэйд.– То есть я хочу сказать, что он бил меня всю дорогу, но дело даже не в этом.
– Все это уже не важно, Уэйд. Твои родители – пропащие люди. Они уже ничем не могут тебе помочь. Они уже ничего не чувствуют и ни о чем не мечтают. Единственное, что стоит принимать в расчет, это вечность.
– Нет, Бет, перестань...– Уэйд открыл глаза и сел. Потом заглянул ей в глаза.– Мы это уже проходили. Если твой родитель не обращает на тебя никакого внимания первые пятнадцать лет, даже не скажет «здравствуй» или «до свиданья», не говоря уж о том, чтобы научить тебя бриться или играть в бейсбол,– а общается с тобой только с помощью кулаков, то это жестоко – это все равно что посадить ребенка в одиночку.
– Пожалуй, я бы выбрала такую жестокость.
Уэйд откинулся на подушки.
– Не надо накликивать на себя жестокость. Даже мысленно.– Он повернулся на бок и погладил Бет по щекам. В детстве у нее были прыщи, и при виде оставшихся от них шрамов Уэйду становилось грустно.– Не надо.
Бет ничего не ответила.
– Нашему малышу не придется ничего бояться,– сказал Уэйд.– На нашего малыша никогда не будут кричать. Мы будем любить нашего малыша вечно. Мы не пьем. Не колемся. Не читаем нотаций. Мы...
– Стой.
– А? Почему?
– Потому что мы порченые. Мы больше уже не нормальные люди, Уэйд, мы оба. Не то чтобы мы прокляты или что еще, но мы...
– Что мы?
Бет привстала, прикурила итальянскую сигарету от розовой пластмассовой зажигалки и выпустила дым.
– Когда я была маленькой, у нас был такой садик. Как и у всех, дело-то было в Южной Каролине. Мои родители, особенно мама, были никудышные садовники, но год от года у них вырастало сколько-то овощей: всякая скучная картошка да капуста – немного салата, немного табака и тыкв, которые папа сажал каждый год. И ни одного цветка.– Она снова затянулась.– Но вот настал год, когда они совсем запили, и им на все стало наплевать, они переключились на то, чтобы не давать друг другу жизни. А садик совсем забросили. Перестали обращать на него внимание, а мне тогда было двенадцать, и я считала, что работа по саду – не для двенадцатилетних. Я начала курить и каталась с ребятами постарше в машинах. Но я никогда не переставала наблюдать за садом. Сорняки растут очень быстро. А потом на помощь им приходят кролики. Капуста одичала, а когда капуста дичает, то у нее такой вид – даже не знаю, как сказать,– как у бездомного бродяги. А потом ее съели жучки. И горох уже больше не появлялся. Я уходила в сад курить, когда по дому начинали летать стулья. Я шла посмотреть, что бывает с садом, который утратил своих хозяев. Выжило очень немногое, кое-где: кустик картошки, луковка. Мята.
– И?
– Этот сад – мы с тобой, Уэйд. Мы – сад, брошенный своими садовниками. Сад продолжает жить, но уже никогда не станет снова настоящим садом.
– Бет, все совершенно не так.
– Уэйд. Ты уже почти в Доме Господнем. Осталось только подыскать тебе комнату.– Тремя этажами ниже прогудела, проезжая под окнами пансиона, полицейская машина. Бет отвернулась.– Вот и Европу я тоже ненавижу.
– Что у тебя на уме, Бет?
– Тсс, Уэйд. Я помню, что в нашей группе нас учили верить в Чудеса. Но мы с тобой все равно – запущенный сад.
Сердце Уэйда разбилось, как яйцо о кухонный пол. Его чувство времени обострилось. Это был момент, когда молот ударяет по наковальне, сковывая цепь звено за звеном, и любовь становится только сильнее, реальнее, глубже и постоянней. Уэйд увидел правду в словах Бет. В сердце своем он согласился с ней и подумал о том, как его ребенок будет подрастать и расцветать, когда кролики и личинки уже давным-давно не оставят от него самого и следа.
– Бог воззрил на меня сегодня в той палате для осеменения, Уэйд. Да, правда. Он видел все: и пробирки с пробами, и стальные листы, и ультразвуковой аппарат, и...
– И что?
Уэйд приподнялся на локте и стал пальцем чертить кружки у Бет на лбу.
– Он все видит. Не знаю, как я смогла это почувствовать. Он видел меня. Он видел пробирки с пробами. Центрифугу со спермой. «Шестичасовые новости». Антарктические айсберги. Видел, что творится в моем сердце. Все.
– Я хочу девочку,– сказал Уэйд.
– А я мальчика,– ответила Бет.– У девочек жизни вечно не складываются. Бог ненавидит девчонок.
Брайан и Дженет продолжали трудиться над посланиями мамочке, а Уэйд потихоньку ускользнул – позвонить по телефону.
– Уэйд?
– Бет, Боже мой, я виноват, милая, так виноват.
– Знаю, мой сладкий.
Уэйд почувствовал себя вконец пристыженным.
– Я такой слабый. Я дерьмо. Просто дерьмо. Ты слишком хороша для меня.
– Нет, это ты слишком хорош для меня. Я снова всю ночь пила. Четыре года, три месяца и два дня трезвости – все псу под хвост.
– Бет, ты пила, потому что я оставил тебя одну. Я заезжал за своими таблетками, но ты еще не вернулась. Ходила по магазинам, наверное.
– Что происходит, милый? Я волнуюсь. Эта гадина Норм втянул вас в какую-то передрягу?
– Норм? Хм, нет, но мы собираемся помочь ему в одном деле.
– Каком деле – опять наркотики? Слушай, если это наркотики, я от тебя уйду, Уэйд. Ты же помнишь, мы договаривались.
– Наркотики? Господи, нет. Даже мама нам помогает.
– Мама? Твоя мать? Дженет?
– Именно.
– Что ж, здесь ее нет, так что, я полагаю, она с вами. Когда вы вернетесь?
– Сегодня вечером, наверное... наверняка.
На Бет это не произвело впечатления.
– Ладно. Словом, ты знаешь, я собиралась поехать в Космический центр Кеннеди. Я...
Голос Бет звучал все тише; Уэйд взглянул на парковку и увидел, как дверцы оранжевого фургона разъехались и туго обмотанный куль, он же Тед, выпал на мостовую.
– Я перезвоню, милая.
Уэйд бросился к фургону, за ним Брайан и Дженет.
– Что это ты такое вытворяешь, папа?
Тед пробормотал что-то сквозь залепивший ему рот пластырь.
Какая-то семейка дружным строем проследовала мимо в магазин спорттоваров.
– Смотреть не на что,– сказал Уэйд, но это, похоже, семейку не успокоило.– Идите себе.
– Все в порядке,– сказала Дженет своим голосом домохозяйки середины шестидесятых.– У него спастический синдром. Иногда прихватывает.
– Спастический синдром? – переспросил Уэйд, когда семейка отошла.
– Как у полковника Клинка в «Героях Хогана». Я это прямо сейчас придумала.
