— Ладно…
Оказывается, он понимал все как надо и даже запомнил все имена. Когда «Паруса» закончились, Пузырёк опасливо посопел и спросил:
— А Грей взял к себе и к Ассоли Лонгрена?
— Конечно! Он же обещал!
— Тогда хорошо… — И Пузырёк заулыбался. Не так, как раньше, а без боязни…
И потом я ещё не раз читал Пузырьку рассказы Грина…
ГЛАВА 2
А в апреле случилась беда.
Однажды после самоподготовки (это когда делают «домашние» задания) меня окликнули в коридоре: «Клим, тебя Гаврилыч зовёт, велел, чтобы немедленно. Ты чего натворил?»
Я ничего не натворил и не ждал плохого. Но Михаил Гаврилович встретил меня сумрачно.
— Садись, Гриша… Даже не знаю, как начать. Плохие новости…
Я начал обмирать, вцепился в сиденье стула. Я почти догадался, о чём пойдёт речь. И он понял это.
— Да, Гриша… Папы нет в живых…
Я помолчал, все ещё надеясь, что это ошибка, что директор сейчас поправится. Потому что иначе… как я буду жить-то? Ведь всё время после письма я жил надеждой. Она была неотступная, почти как песенка про ёлочку. Он меня отыщет, возьмёт к себе, он же обещал…
Но директор молчал, и я наконец выговорил:
— Почему… нет?..
— Я расскажу… Я не имею права, но… если я не скажу тебе это, больше никто не скажет. А меня здесь скоро не будет…
То, что его скоро не будет, я пропустил мимо ушей — до того ли мне было. А Михаил Гаврилович стал говорить дальше (сидел за столом, смотрел вниз и отражался в большом настольном стекле).
— В общем, так… Твоего папу, Юрия Львовича Климчука, обвиняли в заговоре против имперской власти. Думаю, что не против власти он был, а против «Жёлтого волоса», такая гнусная партия набирала одно время у нас в стране силу. Прямо скажем, преступная… Потом эту партию запретили, только сторонников у неё осталось немало. А твой папа знал про эти дела очень много. Как говорится, владел базой данных. Потому что дело было связано со сложными технологиями, с хранением информации, а он же работал в научном журнале… Эту информацию у него старались добыть, но он её упрятал надёжно. Посадили в тюрьму, он бежал. Скрывался за границей, а недавно вернулся, и его раскрыли. Обнаружили, в общем. Он отстреливался, его ранили, он умер в больнице… Не спрашивай, откуда я это знаю. Но это, к сожалению, правда…
Я не спрашивал. Я отвернулся, лёг щекой на спинку стула и заплакал. Директор меня не останавливал. Я плакал долго. Потому что все рушилось в жизни. Впереди теперь не было ничего… Но в конце концов слезы кончились, и я опять услышал Михаила Гавриловича:
— Может быть, хоть немного тебя утешит одна мысль. Что твой отец герой, он дрался за справедливость. Ты вырастешь и разузнаешь про него всю правду…
Я всхлипывал и молчал. Я не хотел вырасти. Я ничего не хотел…
Михаил Гаврилович подошёл, погладил по плечу.
— Я понимаю, как тебе тяжело… и как на все теперь наплевать. И это будет долго, да… Но всё же послушай совет…
Я шевельнул плечом: какой ещё совет? Расти умным, честным, достойным? Зачем?..
— У тебя есть отцовское письмо. Знаю, оно тебе очень дорого. И всё же… Я не смею настаивать, но… тебе следовало бы его уничтожить. Если найдут, может быть много неприятностей. Даже трагедий…
И опять я дёрнул плечом: не боялся я никаких трагедий. Директор сказал:
— Не у тебя. Тебе-то что… У многих людей. У меня в частности, но это не главное. У других… Пойми, я не могу сказать… Я ничего не требую, но всё же подумай… Гриша Климчук…
Я потом, конечно, думал, думал, думал… Об отце, о письме. О том, как жить дальше. Жить не очень-то хотелось, но совсем умирать не хотелось тоже.
Надо сказать, что об отце я горевал меньше, чем, казалось бы, должен горевать. Может, потому, что я его почти не помнил. А может, внутри включились какие-то тормоза. Гораздо сильнее была печаль о рухнувших надеждах на будущее: никогда не будет у меня родного дома, родных людей… Но вскоре планы на будущее появились опять. Уже совсем другие. Такие, о которых я думал, стискивая зубы.
Я вырасту! Назло всем врагам! И разузнаю про отца всё-всё, всю правду. И напишу книгу про то, какой он был герой. Я даже знаю, какое будет название. «В лесу нашли мы ёлочку…»! По строчке из песни, которую он пел мне в забытом детстве…
В общем, впереди опять что-то засветилось… Но меня грыз постоянный страх из-за письма. Почему в нём какая-то опасность? Почему могут пострадать какие-то люди? В том числе и директор… Может, пойти расспросить? Но я не решался. А вскоре у директора начались неприятности.
Его куда-то вызывали, чем-то грозили (ходили такие слухи). Стали появляться всякие комиссии. Нас приводили в кабинет, задавали вопросы. Не делал ли Михаил Гаврилович с нами что-то плохое? Многие таких вопросов просто не понимали. А кто понимал, плевался в ответ, потому что директор делал нам только хорошее. Но на плевки и грубости спрашивающие тёти и дяди не обижались, продолжали беседу как ни в чём не бывало. Обещали награды за «обдуманные ответы». Кое-кто, наверно, купился…
Я стал бояться ещё сильнее. Вдруг у меня найдут письмо и оно добавит директору всяких бед? Да и мне заодно… Я перепрятывал его в разные места, но все они казались ненадёжными. Я носил его под майкой, но казалось, что бумага подозрительно шуршит.
В конце концов я струсил окончательно. Решил, что надо от письма избавиться навсегда. Ночью я ушёл в туалет (будто приспичило), заплакал, перечитал письмо последний раз и разорвал его на мельчайшие клочки… Но у меня не хватило духу бросить крохотные бумажки в унитаз и смыть их. Это было бы уже не подлостью, а сверхподлостью. И я, давясь слезами и бумагой, сжевал, сглотал изорванное письмо и запил водой из умывального крана.
Я утешал себя, что помню письмо наизусть до последней буковки и не забуду никогда в жизни. Но все равно гадостный осадок остался у меня внутри. Как от ржавой, пахнувшей хлоркой воды…
А директора убрали. Я не знаю, что с ним стало. Просто он однажды не появился на работе. Его заместительница — похожая на квашню, пугливая Елена Маркеловна — потерянно бродила по интернату и вздрагивала, когда ей задавали вопросы. Потом появился новый директор. Его сразу прозвали Майором. Кто-то пустил слух, что раньше он был ментухаем. Он был прямой, тощий, с колючим лицом и кашляющим голосом. Ходил в пиджаке, похожем на мундир. Стал заводить порядки, как в кадетском корпусе, велел каждый день заниматься строевой подготовкой, и всех, даже малышей, сажали теперь не в библиотеку, а в настоящий карцер.
Гнида Крысовна расцвела, как пахучая гортензия на навозной клумбе. Ходила генеральшей. Руки распускала на всю катушку. Однажды за то, что не успел вовремя заправить койку, она врезала мне по шее и привычным путём отволокла в директорский кабинет.
— Вот… Совершенно отбился от рук!
— А драться можно, да?! — попробовал я «качать права».
— Ма-алчать! — заорал Майор. И потом кашляющим голосом долго орал ещё. О том, что для бывших директорских любимчиков здесь больше не будет сладкой жизни, и что он ещё дознается в подробностях, чем тут со мной занимался этот «Михал Гадёныч», и что сыночкам всяких террористов в интернате вообще не место и скоро я отправлюсь туда, где давно мне полагается быть…
После этого я понял, что пора уходить. Куда угодно, лишь бы подальше. И стал готовиться. Никто про это не догадывался. Только Пузырёк. Однажды, когда остались вдвоём, он спросил шёпотом:
