сахара.
Потом развернули ковер на крыше.
– Может, хвост прицепим? – предложил я. – Среди бела дня летим…
– Некогда, – сказал Виталька. – Лучше пойдем на бреющем по огородам, а потом – под обрыв.
Так мы и сделали. Пронеслись по переулкам вдоль заборов, потом – над грядками и плетнями, затем нырнули в тень речного обрыва, а оттуда – под мост. А из-под моста выскочили и, шелестя по верхушкам трав, помчались к лесной опушке.
Наверняка кое-кто нас заметил и оторопело глядел вслед, но мы уже знали, что это не опасно.
У леса мы поднялись над верхушками деревьев и взяли знакомый курс на геодезическую вышку.
Мы очень торопились, и встречный воздух буквально ревел вокруг нас. Чтобы уменьшить сопротивление, мы легли вдоль ковра и прижались к нему. Ветер прижимал к Виталькиной голове берет, а с меня пытался сдернуть школьную фуражку, но я опустил ремешок на подбородок.
И вот интересное ощущение: холодит тебя летящий навстречу воздух, а солнце горячит спины сквозь сукно, и поэтому все равно жарко…
Мы летели без остановок, напрямую, и путь оказался совсем не таким длинным, как в прошлый раз. Часа через полтора мы проскочили темное озеро и увидели крышу старого дома.
Мы опустились у крыльца. Дверь, как и раньше, была приоткрыта. Мы вошли. Не было у меня такой робости, как в прошлый раз, но легкое замирание я все-таки чувствовал. Солнце квадратами лежало на пыльном полу. Пол скрипел под нами. Мы остановились и прислушались. Кроме нашего дыхания – ни звука.
Виталька вдруг сказал:
– Часы стоят.
Мы бросились в маленькую комнату.
Часы и правда стояли. Цепь с гирей и ключом опустилась до самого пола. А на полу под часами лежала рыжая собака. Она уткнула морду в протянутые лапы. По ее загривку ползла желтая гусеница.
– Заснула, – прошептал Виталька. Потом чмокнул губами и сказал: – Эй, собака! Вставай. Мы пришли.
Собака не встала и не пошла к нам. Даже не шевельнулась. Тогда мы подошли сами. И сразу увидели, что не спит она. Глаза у нее были открытые и неподвижные.
– Бедная, – сказал Виталька. Сел на корточки и без всякой боязни погладил мертвого пса.
Я тоже провел ладошкой по рыжей свалявшейся шерсти и щелчком сбросил гусеницу. Собака была очень худая, и сквозь шкуру чувствовались твердые ребра.
И все же она умерла не от голода. Ведь жила же раньше столько времени одна. Умерла она от одиночества или от старости. А может быть, от того и от другого. Наверно, знала, что умирает, а уйти не хотела, потому что ждала кого-то. И часы не хотела бросать.
Я встал и взялся за цепь, чтобы подтянуть гирю. Пускай тикают на память о собаке.
– Не надо, – сказал Виталька.
– Почему?
– Ну… ведь это не наши часы. А ее…
Да, он правильно сказал. Не должны мы их трогать. Даже не имеем права. А наши часы – там, над городом. Они не должны стоять.
Я опять сел на корточки и отцепил от гири тяжелый ключ. И подумал: ведь ключ висел для дополнительного веса, без него часы не смогли бы идти.
Я сказал об этом Витальке. Но он отмахнулся:
– Подумаешь! Камень бы подвесили. А теперь уж все равно… А что делать с собакой? Не бросать же так.
– Лопату надо, – сказал я.
Лопату мы нашли в кухне за печью. Она оказалась ржавая и тупая, но точить было нечем.
За домом, под кустом шиповника, мы стали рыть яму. Корни мешали, и земля была не очень мягкая. Но мы ни разу не пожаловались друг другу и по очереди молча ковыряли лопатой чернозем и глину.
Когда край ямы стал выше колен, Виталька сипло сказал:
– Хватит, наверно…
Мы нашли у дома несколько лопухов и застелили яму. Потом принесли и уложили собаку.
Надо было зарывать. Но я не хотел, чтобы глиняные крошки падали на открытые глаза собаки и запутывались в рыжей шерсти. А лопухов больше не было.
Я стащил через голову гимнастерку. Все равно она была старая – та, в которой я два года назад собирался “бежать в леса”.
– Берись за ворот. Рванем, – сказал я Витальке.
Мы дернули, ворот разорвался до подола, и гимнастерка распахнулась, как пиджак. Мы укрыли ею собаку. Правда, хвост и лапы остались торчать из-под сукна, но тут уж ничего не поделаешь. Потом мы завалили яму.
– Где-то я видел фанерку… – сказал Виталька.
Он сходил в дом и принес фанерный прямоугольник, похожий на крышку от посылочного ящика. Потом достал карандашный огрызок – как все художники, Виталька всегда ходил с карандашом, на всякий случай.
Он почесал огрызком свою переносицу с пятью веснушками, посмотрел куда-то сквозь меня, наклонился над фанеркой и написал:
Он подумал и переправил маленькую букву “с” на большую.
– Раз у нее имени нет, пускай будет как имя. Правильно?
Я кивнул.
Виталька писал дальше. Прямыми крупными буквами. И вот что получилось:
Виталька поставил точку и очень серьезно посмотрел на меня.
– Что еще написать?
– Ничего больше не надо.
Мы вытащили из трухлявой двери два гвоздя (они еле держались), нашли под крыльцом половинку кирпича. Этой половинкой мы прибили фанерку с надписью к черенку лопаты. Прибивали долго: фанера была крепкая, ржавые гвозди гнулись. Мы оба поотшибали кирпичом пальцы, посдирали кожу с костяшек – больно было до слез. Но все-таки мы приколотили фанеру. А лопату глубоко воткнули в насыпь и вокруг утрамбовали кулаками землю.
Глава пятнадцатая
На обратном пути я невесело задумался и не сразу заметил, что летим не очень быстро. А когда
