заметил, хотел разогнать ковер-самолет. Но он слушался неохотно: видимо, Виталька прочно управлял им.
– Скорее, – сказал я. – Зря теряем время.
– Ты же раздетый. Тебя ветром просквозит…
– Не просквозит, воздух теплый. Давай…
– Ага, “давай”! – ворчливо откликнулся он. – Ты и так уже сипишь от простуды.
Но я сипло говорил не от простуды. У меня от слез в горле скребло. Витальку я не стеснялся и честно объяснил:
– Это потому, что зареветь хочется.
– Ну и пореви, – понимающе сказал Виталька.
У меня глаза уже были мокрые, но я сдержался и даже улыбнулся:
– Не буду. Ковер намокнет.
Я знал, что Виталька тоже улыбнулся, хотя и не видел его лица. Он сидел впереди, свесив ноги, а я лежал за ним и затылком упирался в его спину. Спина была худая, и даже сквозь толстый свитер я чувствовал острые Виталькины позвонки. Густой лесной воздух обтекал меня, как река, и только по его движению можно было ощутить скорость. Белые июльские облака были надо мной неподвижны. Солнце зажигало у меня на мокрых ресницах радужные круги, и я часто моргал, чтобы не мешали смотреть на облака. Но скоро ветер высушил ресницы.
– Жалко собаку, да? – не обернувшись, сказал Виталька.
– Ага, – прошептал я.
Если разобраться, то велика ли беда? Ну, умерла собака. Старая, почти незнакомая. Чего тут горевать? Плакать можно, когда настоящее горе. А такое горе у меня было: когда в больнице сказали про отца…
Я тряхнул головой: улетайте прочь, все горькие мысли!
– Не дергайся, – сказал Виталька. – Ты мне затылком всю поясницу раздолбил.
– Бедная поясница, – вздохнул я и сел по-турецки. Положил перед собой ключ, который до этого не выпускал из ладоней.
Ключ был сантиметров двадцать длиной. Шестигранный, как у толстого карандаша, стержень, кольцо с завитушками, и бородка со сквозным узором. И рыжие, как веснушки, пятна ржавчины.
Тяжелый ключ. Недаром его рядом с гирей повесили…
У измученной собаки, наверно, не хватило сил в последний раз подтянуть эту тяжесть – гирю и ключ. Собака легла под часами и не поднялась… А часы молчали… И сейчас молчат в совершенно пустом и никому не нужном доме.
Это плохо, если дом никому не нужен. Пока он был нужен собаке, это был все-таки дом, а сейчас неизвестно что…
И плохо, когда часы не идут, хотя могут идти…
Опять! Чтобы разогнать тоскливые мысли, я стукнул себя ключом по ноге. Виталька опять оглянулся.
– Дай-ка, я его в карман суну. А то уронишь.
– У тебя карманы всю жизнь продырявленные, – сумрачно сказал я. Расстегнул пряжку и надел ключ на поясок. – Так надежнее.
– Ой, какие мы балбесы! – воскликнул Виталька. – Мы же не проверили!
Он вытащил серебряную бумажку с оттиском скважины.
Мы приложили конец ключа к отпечатку.
– Вроде бы подходит, а? – удивленным шепотом сказал Виталька.
– Ну и что? Это снаружи подходит. А думаешь, внутри повернется?
Ключ повернулся.
Самое удивительное, что повернулся без натуги и скрежета. Мягко и бесшумно, будто замок недавно смазывали.
Мы с Виталькой переглянулись – не обрадованно, а скорее с испугом. Потом взялись за медное кольцо на двери и потянули. Дверь отошла тяжело, но без задержки и скрипа.
Перед нами словно вздохнул проснувшийся великан – дверь была как темная пасть, и оттуда качнулся нам навстречу сумрачный влажный воздух.
Мы постояли на пороге. Потом я шепотом спросил:
– Ну, идем?
Виталька кивнул, оглянулся, погрозил кулаком Ветке и шагнул в полумрак. Я – за ним.
Ветка осталась в засаде, в лопухах и репейниках у монастырского дома.
Нам нужна была засада. Охрана. Потому что многое было непонятным и начинало казаться опасным. И вот из-за чего…
Накануне мы прилетели домой рано, без приключений. Тетя Валя даже не начинала еще волноваться. Казалось бы, надо радоваться. Но Виталька ходил сумрачный. И сказал наконец:
– Не нравится мне это…
– Что?
– Да эти, из музея. Чего этот Федя все время бледнел и заикался? И не похож он на альпиниста.
Я обеспокоенно задумался. И правда не похож.
– У тебя пятнадчик есть? Для телефона, – сказал Виталька. (Не забывайте: деньги были не те, что сейчас, и в автомат требовалось опускать пятнадцать копеек.)
У меня, к счастью, нашлась в нагрудном карманчике монетка – сдача от вчерашнего эскимо.
Виталька, ничего не объясняя, повел меня на перекресток, там стояла телефонная будка. Он нажал кнопку спецвызова, набрал 09 и спокойно попросил:
– Пожалуйста, телефон городского музея… Спасибо.
Я всегда завидовал, как он умеет разговаривать по телефону. Сам я сразу робел и начинал сбиваться.
Виталька опустил монетку и завертел диск. Я начал догадываться.
– Думаешь, там еще работают? Уже восемь часов.
– Это музей, а не контора, – сказал Виталька.
И оказался прав: телефон ответил.
– Здравствуйте, – сказал Виталька голосом отличника-активиста. – С вами говорят из кружка юных краеведов. Скажите, пожалуйста, нельзя ли позвать к телефону младшего научного сотрудника… Простите, я не знаю фамилии, его зовут Эдик.
Виталька отодвинул от щеки трубку – так, чтобы я услышал ответ. В трубке задребезжал далекий голос, и мне сразу представился седой старичок в черной академической шапочке.
– Простите, молодой человек, но вы, очевидно, ошиблись. Сотрудника с таким именем у нас нет…
– Извините, он такой темноволосый, – заторопился Виталька. – И нос у него такой… с горбинкой…
– Нет-нет, – продребезжал телефон. – Вы заблуждаетесь. А из какой вы школы?
– Из десятой, – наобум брякнул Виталька и повесил трубку. Повернулся ко мне.
– А еще завидовал, что я вру хорошо, – поддел я. – У тебя не хуже получается.
– Есть у кого учиться, – нашелся он. И спросил: – Ну, что?
– Что?
– Не из музея эти… сыщики.
– Значит, все-таки из милиции, – уныло сказал я.
Виталька пожал плечами.
– Не знаю… Не похоже. Ключ им давать не надо. Надо сперва самим посмотреть, подходит ли. А если подходит, разведать, что там…
