Я позвонил, и Геннадий Маркович открыл сразу.
- Входи. Я почему-то так и думал, что ты вернешься.
Я хотел сказать, что тревожусь о часах. Но тут же мелькнуло: зачем врать без нужды? По крайней мере, если не спрашивают…
Арунас по-прежнему спал в кресле, но теперь он свернулся калачиком. Уместился весь между высокими подлокотниками, как в люльке. Прореха на колене разъехалась в круглую дыру, нитки полопались. Мы молчали и смотрели на него от дверей.
Потом Геннадий Маркович вполголоса сказал:
- Он часто засыпает вот так. И бывает, что остается здесь на ночь. Если я пытаюсь перенести его в постель, сердится. Или плачет сквозь сон.
Он помолчал и добавил сокрушенно:
- Совершенно неприкаянное существо. И оборвыш…
- Ему больше нечего надеть, да? - прошептал я.
- Курточка еще есть, осенняя, не по сезону. И тоже вся… как со склада утильсырья… Не раз говорил ему: 'Пойдем, купим что-нибудь…' А он… то ли стесняется, то ли боится…
- Чего боится-то? - пробормотал я с неловкостью, будто речь шла обо мне.
- Возможно, того, что меня спросят: откуда с вами такой беспризорник? Заинтересуются, начнут выяснять и заберут в приемник… А делать такие покупки один, без него, я не решаюсь, нет такого опыта. Без примерки, наверно, нельзя… И, по правде говоря, мне как-то неловко, будто я самозванец: пришел за одеждой для незаконного внука. У меня ведь никогда не было детей…
Пока он это говорил, я спешно прикидывал: вся одежда, что есть у меня, Арунасу велика. А то, что носил раньше, сгорело в прошлом году. Может, Ивка выручит? У него с гардеробом, конечно, не богато, второе лето все в тех же пестрых штанах и рубашонке, но что-нибудь, наверно, найдется. Можно спросить и Вячика. Он выше Арунаса, но тощий, по ширине как раз…
А Геннадий Маркович продолжал горестно рассуждать о трудностях:
- Иногда загоню его в ванну и, пока плещется, постираю всего его… обмундирование. Но оно буквально расползается в руках. Правда, он чинит. Сам… Я от отчаяния вздумал уже было заняться портновским ремеслом. Вообще-то я многое умею делать своими руками. Так сказать, дилетант широкого профиля… Ты знаешь, голубчик, что такое дилетант?
- Ну… это кто многое умеют понемногу. Да. И не обязательно понемногу. Иногда и вполне на уровне. Я, например, могу профессионально починить водопроводный кран, когда-то бойко музицировал на фортепьяно, умею плести корзины и плотничать. А однажды на пари взялся написать портрет знакомого, хотя до той поры не имел дела с масляными красками. И написал! И сведущие люди говорили: 'Совсем недурно. Весьма своеобразная манера'…
- Вы насчет портновского мастерства… - напомнил я.
- Да-да!.. У меня были приличные парусиновые брюки, я ходил в них после войны. Широкие, по моде сороковых годов. Я подумал, что их вполне хватит на летний костюм для мальчика. На такой, в каком я и мои приятели бегали по славному городу Киеву, ныне ставшему заграницей. Во времена безоблачного пионерского детства… Оно, кстати, действительно было довольно безоблачным. По крайней мере, для тех, у кого не успели посадить отцов. У меня не успели. Может быть, потому, что он был инвалид еще с гражданской войны. Он погиб потом, во время оккупации, и мама тоже… А мне повезло, я в июне сорок первого гостил в Москве у дядюшки. Потом - училище, лейтенантские погоны… Ох, извини, пожалуйста! Увлекся своей биографией. Есть у меня грех: начинаю об одном и съезжаю на другие рельсы.
- Вы говорили про костюм для Арунаса…
- Увы! Увы, увы… Зря изрезал парусиновую реликвию. Портновское искусство для меня оказалось труднее живописи. Я самонадеянно полагал, что имею кое-какой швейный опыт, потому что в пятидесятых годах в районном Доме пионеров руководил судомодельным кружком, где кроил и шил паруса… Кстати, это был мой единственный опыт общения с детьми. Вскоре я женился и перешел работать в типографию…
- А с ним вы как познакомились? - Я кивнул на Арунаса (тот дышал, как свернувшийся клубком котенок).
- А он не рассказывал?!
- Он сказал только: 'Приютился у незнакомого деда…'
- Да… История, достойная пера Диккенса. Ты читал Диккенса?
- 'Оливер Твист'. А еще бабушка рассказывала про мистера Пикквика. И про Квентина Дорварда…
- Что-о?
- Ой!.. Про Дэвида Копперфильда. Это у нее тоже любимая книга. Почти как Маршак…
- Диккенс великий писатель, хотя нынче многие считают его книги излишне длинными и сентиментальным…
- А как вы с Арунасом-то встретились?
- Ах, да!.. В начале мая. Стоял я в очереди за молоком. По утрам на угол Красноярской улицы привозят бочку с молокозавода… Очередь была изрядная, стоял я терпеливо, как подобает пенсионеру моих лет. В левой руке бидон… а за правую вдруг кто-то берет меня маленькими очень горячими пальцами. Смотрю - рядом этакий… Оливер Твист. Тянет меня в сторону. Молча… Что ему надо - непонятно. Я говорю:
'Дружок, денег у меня только на молоко. Честное благородное слово…'
Он тянет. Я опять:
'А если ты насчет сигарет, то я некурящий…'
В это время мы оказались уже в стороне от очереди. Он поднимает глаза и спрашивает:
'Вы меня не узнали, да?'
'Прости, голубчик, но…'
'Помните, на пункте под Гудермесом?! В декабре…'
'Помилуй, друг мой! Какой Гудермес? В декабре я безвыездно был в этом городе. Как и все последние десять лет…'
Он смотрит на меня, и глаза делаются мокрые.
'Извините, - говорит, - я думал, вы просто бородку сбрили и очки надели другие…' И еще говорит: 'У вас руки в точности как у него. Я руки больше всего запомнил… Вы музыкант?'
Странно было слышать это интеллигентное 'извините' от такого вот явно уличного обитателя.
'Нет, - говорю, - я бывший часовой мастер, а ныне пенсионер…'
И тут подходит моя очередь. А он все еще будто чего-то ждет.
'Подожди, я куплю молока, потом побеседуем, если хочешь…'
И он дождался. Стоит, ковыряет башмаком траву и спрашивает:
'А вы можете дать мне чуть-чуть молока? Вот сюда…' - и делает вот так, лодочкой, ладошки. А они у него немытые, наверно, неделю.
'Знаешь что, пей лучше из бидона…'
'Правда?.. Вы не бойтесь, я не заразный… А сколько можно пить?'
'Сколько влезет. Здесь три литра'.
Влезла в него половина бидона, не меньше. Сказал спасибо и опять стоит, поглядывает исподлобья. И мне взять вот так и уйти от него как-то неловко.
'Знаешь, голубчик, одним молоком сыт не будешь. Если хочешь, пойдем ко мне. Картошку пожарим…'
Он и пошел. А когда оказался здесь, заоглядывался. Тут меня взял, по правде говоря, запоздалый страх: а вдруг он стащит что-нибудь и сбежит? Не по злобе, а просто по образу своей жизни. Ведь явный же беспризорник. И представь себе, он мои мысли угадал:
'Не бойтесь, - говорит, - я у вас ничего не украду. Я у тех, кто меня кормит, никогда ничего не утаскивал…'
Поел он жареную картошку, но немного. И вдруг:
'Спасибо, я больше не могу…'
