начнет биться, следует отпустить леску. — Полагаю, под наркозом я говорил о Биле на острове Миконос? — сказал он как бы в раздумье.
— Говорили, — подтвердил генерал. — Мы вышли на него несколько месяцев назад, но наш связной не вернулся. Вы объяснили, что произошло.
— Вы полагали, что Биль мог бы присоединиться к вам, не так ли?
— Мы считали, что он отказался от блестящей военной карьеры из отвращения к военной службе. Очевидно, это было отвращение особого рода — та самая слабость, которую мы презираем. Но сейчас я хочу услышать другое. Вы говорили о некоторых аспектах ценности жизни. Это то, что меня интересует. Говорите.
— Вы ждете прямого ответа, без всяких экивоков?
— Я требую правды, мсье.
— Ляйфхельм говорил, что вас выведут из игры в ближайшие месяцы, если не раньше. Слишком уж вы раскомандовались. Ваши приказы уже всем осточертели, а кроме того, вы требуете слишком многого для Франции.
— Ляйфхельм? Этот лицемер, запродавший собственную душу, отрекшийся от всего, за что боролся?! Тот, кто предал своих вождей на Нюрнбергском процессе, снабдив суд всеми возможными доказательствами, лишь бы втереться в доверие к союзникам! Он опозорил благороднейшую в мире профессию. Позвольте сказать вам, мсье, это он будет выведен из игры, он, а не я!
— Абрахамс утверждал, что ваши сексуальные отклонения представляют угрозу для общего дела, — продолжал Конверс, делая вид, что не заметил реакции Бертольдье. — Кажется, он назвал это “сексуальной угрозой”, да, именно так. Он упомянул о материалах — один из них есть и у него — относительно ваших связей с лицами обоего пола, эти материалы, сказал он, положены под сукно только потому, что вы чертовски хороши в своем деле. Но может ли бисексуал, который преследует женщин и совращает молодых мужчин и мальчиков, который скомпрометировал слово “допрос”, а также весь офицерский корпус, может ли такой человек считаться истинным представителем Франции в “Аквитании”? Он сказал также, что вы добиваетесь слишком большой власти и не прочь сформировать собственное правительство. Но, добавил он, к тому времени, когда станет вопрос о разделении власти, вас уже не будет.
— Меня не будет? — воскликнул француз, и глаза его засветились еще ярче, чем несколько недель назад в Париже, он дрожал от ярости. — Этот хам, этот вонючий неграмотный еврей посмел вынести мне смертный приговор?
— Ван Хедмер проявил большую сдержанность. Он просто назвал вас наиболее уязвимым звеном в системе…
— Плевать на ван Хедмера! — взревел Бертольдье. — Живое ископаемое! Он всего-навсего сырьевой источник. Он ничто, пустышка.
— Я и не отводил ему важной роли, — вполне искренно сказал Джоэл.
— Но этот задавака, этот похабник израильтянин — неужели он воображает, что может противостоять мне? Позвольте вам заметить, мсье, мне и раньше угрожали, и угрозы эти исходили от великого человека. Но дальше слов дело не пошло, ибо, как вы изволили выразиться, я был “чертовски хорош в своем деле”. Таков я и сейчас! У меня есть и другой послужной список, в котором изложены все мои замечательные деяния, и он-то перекрывает любой набор грязных сплетен. Мои военные заслуги несравнимы с заслугами всех членов “Аквитании”, включая и безногого эгоманьяка в Сан-Франциско. Он считает, будто это его идея! Наглая ложь! Я все разработал! Я! Он только дал название, выуженное из исторических учебников.
— Но он дал исходный толчок, заслав вам уйму всякого товара, — возразил Конверс.
— Просто он оказался на нужном месте, мсье! И не забывайте о солидных прибылях! — Генерал умолк, не договорив, а потом доверительно наклонился вперед: — Буду с вами откровенен, мсье. В любой элитной группе руководителей выдвинуться можно только за счет ума и характера. Так вот — по сравнению со мной все остальные — все! — самые обыкновенные посредственности. Делавейн — выживший из ума калека. Ляйфхельм — ярый нацист, а Абрахамс — напыщенный тупица, он один способен вызвать во всем мире волну антисемитизма, это образец самой скверной разновидности вождизма. Когда после всеобщей паники и хаоса заработают трибуналы, они обратятся ко мне, и я стану признанным лидером “Аквитании”.
Джоэл поднялся со своего кресла и снова подошел к готическому окну, глядя на горные пастбища и с удовольствием ощущая на своем лице легкое дуновение бриза.
— Допрос окончен, генерал, — сказал он. И как бы повинуясь неслышному сигналу, в дверях появился бывший сержант из Алжира и выпроводил растерянного генерала из кабинета.
Хаим Абрахамс вскочил с бархатного кресла: как всегда, его могучую грудь облегала черная куртка сафари.
— И он сказал это обо мне? И о себе самом?
— Я предлагал вам позвонить ему, прежде чем углубляться в детали, — прервал его Конверс, сидевший напротив израильтянина; на небольшом столе, приставленном к его креслу, лежал пистолет. — Вам незачем полагаться на мое слово. Я наслышан о вашей интуиции. Позвоните Бертольдье. Можете не говорить ему, где вы находитесь, — кстати, если вы попытаетесь это сделать, я всажу вам пулю в лоб. Просто скажите, что один из подкупленных вами охранников Ляйфхельма — у вас якобы врожденное недоверие к немцам, и вам хотелось знать, что там происходит, — сообщил вам, будто он, Бертольдье, дважды приходил ко мне. А поскольку меня не могут отыскать, вас интересует цель этих визитов. Это сработает. Услышанного будет вполне достаточно, чтобы судить, прав я или нет.
Абрахамс в упор посмотрел на Джоэла.
— Но для чего вы говорите мне правду, если это и в самом деле правда? И стоило ли похищать меня ради того, чтобы сказать все это?
— Мне казалось, я вам все уже объяснил. Деньги у меня на исходе, и хотя я не в восторге от селедки или блинчиков, но предпочел бы жить в Израиле под надежной защитой, чем скитаться по всей Европе и в конце концов получить пулю в лоб. Вы способны обеспечить мне защиту, но, естественно, в обмен на нечто весомое. Именно это я вам сейчас и предлагаю. Бертольдье намерен установить свою власть над тем, что он именует “Аквитанией”. Вас он считает символом разрушения, “похабным евреем”, которого придется убрать. Примерно так же он отзывался о Ляйфхельме — они, дескать, не потерпят в своих рядах ярого нациста. Ван Хедмера, например, он называл “ископаемым”, да, именно “ископаемым”.
— Слышу его, как живого, — тихо сказал Абрахамс и, заложив руки за спину, подошел к окну. — Уверен, что этот военный бульвардье со стальным куканом называл меня еще и “вонючим евреем”. Я не раз слышал это словцо от нашего героя Франции. Правда, он всякий раз оговаривался, что ко мне это не относится.
— Да, он говорил и такое.
— И все-таки зачем вы рассказываете мне все это? Клянусь Богом, ему нельзя отказать в некоторой логике. Ляйфхельма и впрямь придется убрать, как только власть окажется в наших руках. Отдать Германию откровенному фашисту? Абсурд! Даже Делавейн понимает, что его следует пристрелить. Все мы знаем и то, что ван Хедмер безнадежно устарел. Но Южная Африка — это золото, он будет поставлять его. Но для чего Бертольдье приходил к
— Так я и сделаю, — сказал он негромко, но решительно. — Уж слишком вы хитрый, мистер юрист. Внутренний огонь пылает у вас в мозгу, а не в душе. Вы слишком рассудочны. Говорите, что вами манипулировали? Нет, это вы манипулятор. — Абрахамс решительно направился к телефону. После секундной паузы он снял трубку и набрал серию цифр, давно отложившихся в его памяти.
Джоэл не трогался с кресла, чувствуя, как удары сердца отдаются у него в висках, как спазм перехватил горло. Рука его машинально потянулась к лежавшему на столе пистолету. Пройдут секунды — и ему, возможно, придется воспользоваться им. И тогда эта стратегия — его единственная стратегия, никакой
