— И в Вероне, и в Италии вообще.
— Куда же вы направляетесь, могу я узнать?
— Завтра рано-рано утром мы улетаем в Барселону с пересадкой в Риме.
— Хм. — Обувщик на секунду задумался, а потом принял решение: — В таком случае я приглашаю вас прямо сейчас.
— Куда, Паоло? — воскликнула Катя. Она изо всех сил старалась сгладить возникшее между спутниками напряжение. — Мы сыты по горло, а что касается меня, так я уже и пьяна!
— Вы сейчас все увидите. Могу заверить: есть больше не придется, пить тоже.
А через четверть часа они (в очередной раз!) оказались на совершенно опустевшей виа Мадзини, и синьор Брасселини собственноручно поднял стальную штору своего магазинчика.
— Прошу вас! — сказал обувщик, отперев дверь и зажигая в магазине свет.
В бутике не осталось никаких следов дневного торжества — только по стенам сверкали ряды штиблет, босоножек, сапог. Мерцали старинные зеркала, пахли кожей банкетки, на специальных подставках блестели рожки из чистого серебра.
— Я хочу каждому из вас сделать подарок, — объявил господин Брасселини. — Выберите по любой понравившейся вам паре обуви.
«Что ж, неплохо, — подумалось Кате, — хоть Брасселини — это не Феррагамо и не Росси и никому в Москве не известен, но не уезжать же из Италии с пустыми руками!»
Однако когда она подошла к стойке с босоножками и посмотрела одну, другую, третью пару, то воскликнула:
— Паоло! Да здесь все зашкаливает за тысячу евро! Мы не можем принять таких подарков!
— Вы обидите меня, — тихо, но твердо отвечал обувщик, — и, в моем лице, весь гостеприимный итальянский народ.
Леня незаметно для синьора развел руками: что, мол, поделаешь!
— А у вас, простите, кроссовок нет? — наглым тоном поинтересовался он.
— Кроссовок, увы, нет, — серьезно отвечал обувщик. — Но вы, синьор, можете подобрать себе, к примеру, туфли для гольфа.
Что оставалось делать! Катя сначала осторожно, а потом все больше и больше входя во вкус, принялась выбирать себе обновку. Ленчик также погрузился в ряды мужских штиблет у противоположной стены.
Затем наступил черед примерки, и это тоже оказалось чертовски приятно. Дотторе Брасселини, словно простой продавец, опустившись перед Катей на одно колено, помогал ей надевать туфли — и самолично завязывал шнурки, там, где это требовалось, либо застегивал застежки. (Ленчику пришлось обслуживать себя самому.) Сперва Катя смущалась, но потом ей понравилось — тем паче, что обувщик обращался и с обувью, и с ножкой исключительно нежно. Действительно, в высшей степени эротично: дорогой мужчина у ее ног упоенно помогает ей снимать и надевать туфли… Ощущение было таким сладким, что аж потянуло поясницу.
Ей хотелось, чтобы это длилось бесконечно — тем более что и Паоло, кажется, примерка доставляла удовольствие, близкое к сексуальному. Он раскраснелся, его шевелюра растрепалась, глаза горели. Со знанием дела и любовью он обувал ее ножку — а потом рассматривал все новые и новые образцы своего искусства на изящной стопе…
Уже и Ленчик выбрал свой подарок и нетерпеливо поскрипывал им у всех возможных зеркал, и заглянул в дверь полуночный карабинер, привлеченный открытым среди ночи магазином, — и только на сотой, наверно, паре Паоло с Катей остановились.
То были ярко-красные босоножки с застежками в античном стиле и на высокой тонкой шпильке, стоимостью тысяча сто девяносто девять евро.
— Белиссимо! — с усталым облегчением выдохнул Паоло, заставив Катю гордо продефилировать по магазину.
«Ну и пусть непрактично — по московской погоде и суете, — решила Катя. — Зато Валька Лессинг и другие подружки с ума сойдут, когда их увидят. А когда я им расскажу, что это подарок, а также — кто и при каких обстоятельствах его преподнес, — они вообще на месте поумирают!»
— Позвольте мне упаковать ваши подарки, — пропел Брасселини, захватывая обе пары и исчезая в подсобке.
А спустя десять минут — которые Ленчик с Катей, обессиленные, просидели на банкетке, каждый на своей, — вернулся с двумя льняными чехлами, украшенными логотипом своего магазина. С поклоном вручил их каждому.
— А теперь, господа, надо, по старинному обычаю, отметить удачное приобретение. Прошу!
Катя с Ленчиком переглянулись, но отказываться, конечно, было неудобно.
Узенькая винтовая лесенка, поднимающаяся из подсобки на второй этаж, привела их, противу ожидания Кати, не на магазинный склад, а в небольшую квартирку-студию. Быт здесь был организован уютно и со вкусом. Одна большая комната, кухня в углу, отгороженная барной стойкой; пара кожаных диванов, огромный телевизор, платяной шкаф. На плечиках в углу отвисался давешний смокинг.
— Вот мое скромное жилище, прошу извинить, у меня тут беспорядок, — пробормотал Брасселини и быстро спрятал смокинг в шкаф.
Однако никакого, кроме смокинга, беспорядка в студии не наблюдалось. Комната и кухня сияли чистотой.
На кухне имелась полочка, на которой рядами лежали бутылки. Дотторе достал одну из них, вытащил из посудомоечной машины три пузатые рюмки. Плеснул из бутылки на донышко каждой.
— Арманьяк, одна тысяча восемьсот тридцатого года, — торжественно провозгласил хозяин. — Я берегу его только для совершенно особых случаев. — И он со значением глянул прямо в глаза Кате.
— Итак, — поднял он бокал, — за обновки, которые, я скромно надеюсь, придадут дополнительный блеск великолепию моих замечательных гостей из заснеженной России!
Он с видимым наслаждением, смакуя, отхлебнул свой напиток. Его примеру последовали и Ленчик с Катей. «Коньяк как коньяк, — подумалось девушке, — с такой баснословной выдержкой — сто семьдесят пять звездочек, что ли? — мог бы быть и повкуснее».
— А вы не позволите мне посмотреть бутылочку? — фальшивым тоном попросил Ленчик. По его запинающемуся голосу можно было понять, что доза коньяка поверх домашнего вина подействовала на юный организм разрушающе.
— Прошу вас.
Студент повертел в руках бутылку с драгоценной жидкостью, а потом скептически провозгласил:
— Хм, для восемьсот тридцатого-то года бут-тылочка могла бы быть и постарее.
— Мой друг Лео, — с мягкой назидательностью возразил синьор Брасселини, — арманьяк, так же как любой вид бренди, выдерживается, в отличие от вина, в бочках. И только затем разливается по бутылкам. Поэтому внешний вид посуды с возрастом данного напитка никак не связан.
Катя заметила, как вмиг отчаянно покраснел «друг Лео».
— Ну и ладно, — пробормотал он, а потом растерянно присел на один из двух диванов.
А потом — и прилег на него, проговорив в пространство:
— Я, пожалуй, немножечко подремлю. — А еще через минуту уже крепко спал, даже не сняв кроссовок.
Господин Брасселини по-отечески улыбнулся, глянув на юношу, достал из шкафа плед и прикрыл им Лео. Затем он заботливо погасил верхний свет, оставив маленькую лампочку в кухоньке. Потом сделал шаг по направлению к Кате. Взял из ее рук бокал, поставил на стол и заключил ее в свои объятия. Арманьяк, подарки и запах духов Паоло ударили ей в голову, и она ответила на его поцелуй…
…Катя взглянула на часы очень не скоро.
— Боже мой! Уже полчетвертого! — воскликнула она. — У нас же самолет!
— Катя, времени еще полно, — хрипло прошептал ей в ухо синьор Брасселини.
— У нас еще чемодан на вокзале, в камере хранения!
