лучше, чем прежде). Это выяснилось на банкете, устроенном в честь окончания Иваном Ивановичем разведшколы. Банкет был скромный, без алкоголя и свинины. Иван Иванович к отсутствию этих продуктов на официальных турецких мероприятиях уже привык, к тому же повар разведшколы побаловал присутствующих пилавом из молодой баранины, а это блюдо деликатесное и при правильной готовке способно удовлетворить вкус самого придирчивого гурмана.
После того, как каждый из участников (а это были всё те же преподаватели школы и приглашенные консультанты по спецдисциплинам) отведал главное блюдо, воздавая должное кулинарному мастерству повара и запивая это дело айраном [42], Черный Пес пересел к Ивану Ивановичу и сказал, воспользовавшись, как и прежде, одним из наречий нахского языка:
— Я вижу, ты всё понял правильно. Лучше жить и бороться во имя отечества, чем умереть под забором, как беспородная собака…
Иван Иванович был согласен. Он считал, что еще слишком молод, чтобы умирать.
— …Ты закончил обучение, — продолжал Черный Пес. — И я увидел, что ты приложил для этого немало сил…
Иван Иванович поблагодарил за столь высокую оценку его более чем скромных успехов на поприще разведки и диверсионной деятельности.
— …Но это всего лишь учеба. А скоро тебе предстоит вступить в настоящую войну…
Иван Иванович выразил радость от скорой перспективы участия в «настоящей войне».
— …Ты должен быть готов к тому, что эта война будет долгой и кровопролитной…
Иван Иванович и в этом не сомневался.
— …В этой войне у тебя не раз возникнет соблазн изменить нам. Ты можешь устать, ты можешь почувствовать разочарование, ты можешь усомниться в правильности нашего общего дела. Я хочу предостеречь тебя. Аллах не прощает измены, и мы не простим ее тебе. Все твои заслуги будут забыты в тот день, когда ты изменишь нам…
Иван Иванович изобразил огорчение, демонстрируя собеседнику свою лояльность и как бы даже удивление, что ему (ему!) до сих пор не доверяют.
— …Я хочу, чтобы ты это знал и помнил. Черный Пес замолчал, требовательно глядя на Ивана Ивановича. Чего он ждал от него? Что тот прекратит игру и честно признается в своем нежелании работать на какие-либо разведки? «Это просто смешно», — подумал Иван Иванович.
— Я знаю, — сказал он, не моргнув глазом (чужой пристальный взгляд его тоже научили держать). — И помню.
На этом беседа закончилась. Их пригласили отведать кофе и шербеты. (Санкт-Петербург, январь 1997 года)
Новый, тысяча девятьсот девяносто седьмой, год Иван Иванович встретил на платформе Московского вокзала. Он был один — наконец-то без опеки. Он прошелся по скрипящему снежку, глядя на огромные светящиеся буквы над зданием вокзала: «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ»; в руке Иван Иванович нес простой кожаный портфель, в котором находились смена белья, зубная щетка и свежий номер «Огонька», купленный в поезде. Во внутреннем кармане пальто Ивана Ивановича лежал паспорт с ленинградской пропиской. Резидент по фамилии Иванов вдохнул морозный воздух и улыбнулся.
(Мурманск, сентябрь 1998 года)
Раз в неделю Иван Иванович собирался и ехал на южную окраину Мурманска, на один из городских рынков. Для того чтобы добраться туда, необходимо было сесть на троллейбус, идущий по «шестому» маршруту, и проехать на нем с полчаса по Кольскому проспекту. Затем следовало сойти на остановке с названием «Улица генерала Щербакова», отшагать еще метров полета от проспекта к заливу мимо шеренги бабушек, приторговывающих ширпотребом российско-китайского производства, после которых начинался собственно рынок, помещавшийся в нескольких павильонах.
День двенадцатого сентября, когда Ивану Ивановичу снова понадобилось покинуть свою двухкомнатную квартиру на проспекте Ленина и отправиться на рынок, выдался в Мурманске сырым и холодным. С утра зарядил дождь, да и тянуло ветром с залива. Настроение Ивана Ивановича (и так невысокое с того момента, как, проснувшись и выглянув в окно, он увидел серую хмарь подступившей к городу осени) еще ухудшилось, едва он оказался на улице. Сначала сильный порыв едва не сломал зонтик в его руках, затем Иван Иванович оступился в подворотне, ногой заехав в лужу и попав под настоящий водопад, хлещущий из пролома в водосточной трубе. Холодная струя потекла Ивану Ивановичу за шиворот, и он громко выругался.
Троллейбуса, идущего по маршруту номер «шесть», пришлось ждать довольно долго. Маршрутные такси недавно образованной компании «Арктик-Лайн» тоже не появлялись: руководство этой коммерческой организации, видно, решило, что при такой погоде добрый хозяин не только собаку на улицу не выгонит, но и сам туда не сунется. К счастью, навес над остановкой не протекал, и Иван Иванович даже с некоторым комфортом устроился на лавочке, глубоко засунув руки в карманы плаща.
Наконец подошел страшноватый от налипшей грязи троллейбус. Иван Иванович влез в полупустой салон, расплатился с кондуктором и стал ждать, когда его привезут на улицу имени генерала Щербакова. При тех деньгах, которыми Иван Иванович ворочал, будучи резидентом, он легко мог бы приобрести себе автомобиль любой марки, какой только заблагорассудится, даже несколько автомобилей. Однако руководство (лично Черный Пес) строго-настрого запретило ему пользоваться личным автотранспортом. В нынешней России владелец автомобиля находился в своеобразной «зоне риска»: его мог остановить любой гаишник, решивший срубить денег по-легкому; на него могли «наехать» бандиты, привыкшие решать квартирный вопрос общеизвестным, но от того не ставшим менее экзотическим способом; он в конце концов может попасть в серьезную аварию с реанимацией и последующим длительным судебным разбирательством. Понятно, что разведчик-нелегал не может себе позволить оказаться в любой из вышеперечисленных ситуаций, ибо в этом случае он окажется на виду и тогда… нет необходимости объяснять, что будет тогда.
Помимо запрета на владение автомобилем, шефы Ивана Ивановича определили ему еще несколько ограничений. В частности, он не мог заниматься частным бизнесом, а потому работал на малозначительной должности в администрации Мурманского рыбного комбината и платил налоги с более чем скромной зарплаты в полторы тысячи рублей; он не должен был лично принимать участие в политических собраниях и ходить на митинги; ему было запрещено обращаться с какими-либо просьбами в городскую администрацию, кроме жилищно-эксплуатационного управления, и так далее, и тому подобное. Иван Иванович все эти ограничения принимал и руководству подчинялся: лишние проблемы ему самому были не нужны. Однако в такие вот промозглые дни осенью или зимой он, родившийся под жарким солнцем Кавказа и половину жизни проведший под ласковым солнцем Прибалтики, подумывал, что запрет на автомашину — это перестраховка и глупость, вроде фамилии «Иванов»… Ну ладно еще личный автомобиль, но почему на такси-то нельзя ездить?! Впрочем, да, на положенную государством зарплату не разъездишься, а афишировать свои истинные доходы частыми вызовами на дом такси не стоит… «Наши люди в булочную на такси не ездят»…
— Улица генерала Щербакова, — объявил записанный на магнитофонную ленту голос. — Рынок.
Иван Иванович встрепенулся и устремился к выходу из троллейбуса. На улице снова пришлось раскрыть зонтик, потому что дождь всё шел и шел, и конца-просвета ему не было видно.
Несмотря на сырость и холод, у рынка, как обычно, толпились бабушки-торговки. В нелепых дешевых дождевиках из полиэтиленовой пленки, съежившиеся и усталые, они производили самое жалкое впечатление, и Иван Иванович, проходя мимо них, подумал вдруг, что даже не разваливающаяся армия есть признак конца российской государственности, а вот именно они, эти измученные жизнью и забытые всеми женщины (чьи-то матери!) — последний приговор для Руси, под которым подписалась сама История. Но когда он вошел в цветочный павильон, всякая философия вылетела у него из головы, потому что начиналось дело.
