Ноги из глины (пер. М.Губайдуллин)

– Да, ну… после того как ты стал заказывать все эти дорогие напитки за стойкой бара… ну, у тебя не было денег, и я должен был или заплатить или… – Кишка провел ребром ладони по горлу и продолжил: – Вжик!

– Ты хочешь сказать, что мы заплатили в «Барабане» деньгами, отложенными на счастливый час?

– Не совсем на счастливый час, – загадочно сказал Кишка. – Больше похоже на Сто-Пятьдесят- Минут Экстаза. Я даже не знал, что джин можно покупать пинтами.

Нобби попытался сфокусировать зрение на тумане.

– Никто не может пить джин пинтами, серж.

– Это именно так я тебе и говорил, но ты не слушал.

Нобби принюхался.

– Мы рядом с рекой, – сказал он. – Давай попробуем…

Что-то прорычало, очень близко. Рык был низким и тяжелым, похожим на корабельный гудок. Этот звук темной ночью могло издавать приведение в заброшенном замке, и он не прекращался очень долго, но потом неожиданно оборвался.

– …убраться отсюда как можно дальше, – сказал Нобби. – Звук произвел эффект холодного душа плюс две пинты черного кофе.

Кишка, распространяя благоухание, покрутился на месте. Очень хорошая прачечная очень не помешала бы ему.

– Откуда он шел?

– Он был… там, так?

– Я думал, что он шел оттуда!

В тумане все направления были одинаковы.

– Я думаю… – медленно сказал Кишка, – что нам надо подать отчет об этом как можно скорее.

– Правильно, – сказал Нобби. – Куда?

– Давай просто побежим, хорошо?

* * *

Огромные круглые уши сержанта Крючконоса затрепетали от звука пронесшегося по городу. Он медленно повернул голову, фиксируя высоту, направление и расстояние. Потом он запомнил их.

* * *

Крик был слышен в полицейском участке, но из-за тумана очень приглушенно.

Он вошел в открытую голову голема Дорфла и завертелся эхом внутри, отскакивая от маленьких трещинок, пока на самой грани восприятия не заплясали все вместе маленькие зернышки глины.

Пустые глаза смотрели в стену. Никто не услышал крика, что вырвался из мертвого черепа, потому что не было рта, который его издал и даже не было разума, чтобы закричать, но он закричал в ночь:

Глина от глины моей. Не убий! Не убий!

* * *

Самуэлю Ваймзу снились улики.

У него было язвительное отношение к уликам. Он инстинктивно не доверял им. Они все время доставали его.

И он не доверял людям, которые, бросив взгляд на прохожего, громко говорили своим компаньонам:

– А, мой дорогой друг, я ничего не могу сказать, кроме того, что он левша-каменщик, несколько лет плавал на торговых судах, и недавно у него началось безденежье.

А затем расписывали многочисленные высокомерные интерпретации о мозолях, манере держаться и расположения ботинок у человека, в то время как на самом деле те же интерпретации можно отнести и к человеку, который надел старую одежду, потому как в настоящий момент он кладет кирпичи дома под основание новой площадки для барбекью, а татуировку получил однажды, когда он был пьяный и семнадцатилетний[16], и фактически его укачало на мокром тротуаре. Какое высокомерие! Какое оскорбление богатому и разнообразному человеческому опыту!

Так же дела обстояли и с более твердыми свидетельствами. Отпечатки ног на клумбе в реальном мире мог оставить и мойщик окон. А крик в ночи очень даже мог издать человек, который встал с постели и наступил на валяющуюся расческу.

Реальный мир слишком реален, чтобы давать тонкие намеки. В нем происходило слишком много событий. В нем не исключалась возможность узнать правду, это было бы невозможно, но в нем очень трудно исключить различные вероятности. Усердно стараешься, терпеливо задаешь вопросы и внимательно все изучаешь. Ходишь и разговариваешь, и где-то в глубине души просто надеешься, что у какого-нибудь придурка не выдержат нервы, и он сдастся.

Все события дня смешались друг с другом во сне Ваймза. Големы бродили грустными тенями. Отец Тубелчек помахал ему рукой, и потом его голова взорвалась, обдав Ваймза душем из слов. Мистер Хопкинсон с куском гномьего хлеба мертвым лежал в своей печи. А големы в тишине проходили мимо. Там же был Дорфл, ходил, волоча ноги вокруг, голова у него была раскрыта, и слова клубились вокруг как рой пчел. А в центре всего этого танцевал Мышьяк, тоненький человечек, он потрескивал, и что-то невнятно пел.

В какой-то момент он подумал, что один из големов закричал.

После этого его сон начал потихоньку таять. Големы. Печь. Слова.

Священник. Големы, грохоча ногами, маршировали, от чего у него весь сон начал пульсировать…

Ваймз открыл глаза.

Леди Сибил рядом с ним сказала «Всфгл», и повернулась на другой бок.

Кто-то колотил в дверь. Все еще сонный, с ватной головой, Ваймз поднялся на локтях и спросил куда-то в пустое ночное пространство:

– Кого еще несет в это время ночи?

– Бингерли бингерли бип! – сказал веселый голос с той стороны, где Ваймз оставил свою одежду.

– О, пожалуйста…

– Пять часов двадцать девять минут и тридцать одна секунда, утро. Пенни доллар бережет. Хотите, я напомню Вам Ваше расписание на сегодня? Пока я буду говорить, Вы могли бы взять и заполнить регистрационную карточку.

– Что? Что? О чем ты говоришь?

Стук продолжался.

Ваймз выпал из кровати и начал искать спички. Наконец он зажег свечу и наполовину побежал, наполовину заковылял по длинной лестнице вниз к холлу.

В дверь колотил констебль Посети.

– Лорд Ветинари, сэр! Ему хуже!

– Уже послали за Джимми-Пончиком?

– Да, сэр!

В это время суток туман боролся с рассветом, отчего весь мир выглядел как если бы он находился внутри мячика от пинг-понга.

– Сэр, я заглянул к нему, когда заступил на дежурство, и он лежал без чувств!

– Как ты узнал, что он не спал?

– На полу, сэр, одетым?

К тому времени, когда он, запыхавшись и морщась от боли в коленях добежал до дворца, пара полицейских уложили патриция в постель. «Господи, – подумал он, поднимаясь по лестнице, – как это не похоже на старую службу постовым. Не надо было дважды думать, перед тем как бежать через весь город, преступники и полицейские в одной погоне».