С другой стороны — не понимал он и того, зачем
Ахира кивнул:
— Сдаюсь. Счастлив?
— А то. — Словотский засмеялся. — Кроме всего прочего, я скучаю по Лу.
— Вы с Рикетти никогда не были так уж близки.
— Я не любил его так, как люблю тебя, дружок, и все же соскучился по нашему Инженеру. Он — если ты случайно не понял — важнее нас всех.
Ахира покачал головой. Арта Мирддин не согласился бы с этим. Он яснее ясного дал понять, что самый важный из них — Джейсон. Тот, кого дожидается меч.
Словотский улыбался.
— А по дороге я намерен научить гномов той песенке, которую ты так ненавидишь.
— Это какой?
— Да знаешь, той, с припевом: «Хей-хо, хей-хо…»
— Черта с два ты их научишь.
— Черта с два не научу.
— Черта с два…
— Джеймс!
Ахира вздрогнул. Уолтер почти никогда не называл его прежним именем.
— Что, Уолтер?
Великан улыбнулся.
— Должен сказать, я люблю свою семью, и жизнь здесь тоже люблю, но… черт побери все, человече… — Словотский покачал головой и вздохнул.
— Но сейчас ты чувствуешь себя куда более живым, чем когда-либо прежде, да?
— И ты тоже? — Уолтер приподнял бровь. — Ну да.
— Я — нет. Может быть, так и должно быть, но мне это не нравится. Только припомни, как тебе было весело, когда ты балансировал на острие копья.
Словотский хмыкнул.
— Я очень постараюсь.
— Ну еще бы.
— Зараза ты. Это же мой последний шанс. — Словотский допил пиво. — Что теперь?
— Теперь — заткнись и выпей еще эля. Потом сходи пообщайся с женой и моими назваными дочками. Пусть порадуются, пока мы еще тут. А вечером — давай-ка мы с тобой напьемся по-настоящему. Утром начинаем тренировки — сразу, как поговорим с царем.
— Тренировки?..
— А ты как думал? Мы отправляемся через пару-другую десятидневий.
Когда вопрос о возвращении на тропу борьбы был решен, Ахира принял на себя командование прежде, чем осознал это. Он решил, что ему куда больше нравится снова быть командиром — даже если командовать приходится отрядом всего лишь из них двоих, как сейчас, — чем просто советчиком, как бы высоко советы ни ценились.
— Очень хорошо.
И Словотский улыбнулся своей фирменной улыбкой, улыбкой, которая вопрошала: «Ну не умница ли был Бог, что создал меня?», одновременно показывая, что вопрос совершенно риторический.
— Последнее слово всегда за тобой?
— А то. — Словотский улыбнулся. Опять.
— Я тревожусь об этом мальчике, — проговорил Артур Симпсон Дейтон, и из его трубки вылетел клубочек дыма. — Я — Артур Симпсон Дейтон, — настойчиво повторил он самому себе. — Не Арта Мирддин. Я должен им быть — на этой стороне.
Не то чтобы та паутина лжи, которую он сплел, чтобы дать жизнь своей дейтоновской личности, что-то значила для него — просто обращение к этой личности было его якорем в море безумия, что медленно, но неуклонно росло в нем. Некогда это безумие уже вырвалось из-под контроля, стало убийственной бурей. Но вот уже долгие века в море был покой.
— Покой обманчив, как и всегда.
Не важно, сколько длится покой. Сколько бы он ни длился, это спокойствие ока бури. Он пребывал в оке бури столетия — но все равно это лишь химера спокойствия.
— Одна лишь иллюзия.
В полутемной комнате маленького коттеджа преподавательской части студенческого городка не было никого, кроме него; Дейтон, как частенько в последнее время, говорил сам с собой. Слишком большая потрачена сила.
— Слишком большая потрачена сила.
Разумеется, вовсе не всегда тот, кто говорит сам с собой, — безумец, но маг ни в коем случае не должен этого делать, как пороховых дел мастер не должен курить, составляя свое зелье. Слова и символы, допускаемые в мозг, всегда надо отбирать — со всей тщательностью и осторожностью. Символы и их могущество надлежит хранить до мига, когда это могущество должно быть выпущено и воплощено.
Представим мага, шевелящего губами и бормочущего огненное заклятие в тот самый миг, как оно пришло ему на ум… оно вырвется тут же, поразив неведомо кого и неведомо зачем.
Так что маг, беседующий сам с собой, опасен.
И глуп.
Или — что даже скорее — безумен.
Артур Симпсон Дейтон отлично знал, почему говорит сам с собой, но поделать с этим он ничего не мог.
Может стать и хуже.
И было хуже — вне ока бури.
И будет хуже — правда, недолго. Очень недолго, на это он надеялся со всем пылом души.
— Стареешь ты, Арта, вот в чем дело. «Мальчик», ну надо же! Ему уже почти сорок — сорок лет, прожитых там. Не в здешнем медленном времени.
Но даже и так — прикрывать отсутствующих трудно, и в сплетенной паутине лжи непременно попадутся слабые нити. Самым простым были списки учащихся: с ними можно было управиться малой силой, всего-то чуть-чуть воздействовать на чернила и начинку компьютеров… С секретаршами и подавно трудностей не было; они помогали «добровольно», а после просто-напросто забывали, что позволили некоему профессору философии порыться в списках, чего, разумеется, не имели права делать.
Трудней всего было с родней, возлюбленными и друзьями — каждого нужно было отыскать, с каждым побеседовать прежде, чем они поднимут тревогу. С одними — высказать предположение, с другими — подсунуть правдоподобную ложь…
Ничего, скоро клубок размотается до конца. Но к тому времени дело должно быть закончено.
Лишь на миг он приоткрыл свой разум бормочущему врагу, безумию, что лежало по Ту Сторону.
