– Ал-л-ле! Здравствуйте, это Качалов говорит. Послушай, милый, а что у нас намечается на май – июнь? Все по плану? Гастролеров не ожидаем? Да я просто интересуюсь, надо как-то с отпуском определяться… Что? Ну, спасибо, дорогой. Все понял. До встречи…
– Ясно тебе, Оленька? Или мало? Тогда уточним, где ныне пребывает твоя ненаглядная племянница. Канал информации у меня наинадежнейший, старинный приятель… Ал-л-ле! Здравствуйте, девушка, здравствуйте, милая. Народный артист Качалов вас беспокоит. Да-да, тот самый. Неужели не узнали? Ах, узнали, только волнуетесь… Спасибо, красавица. Помогите мне, пожалуйста. Срочно нужно переговорить с комендантом города Берлина, генерал-полковником Берзариным[40] Николаем Эрастовичем. Да-да, с Берзариным, тем самым, Героем Советского Союза. Поможете? Чудесно! А вечерком загляните в театр, спросите в кассе контрамарку для вас на мое имя. Да, будет «Вишневый сад»… А вас как зовут? Лёля? Чудное имя! На какой номер соединить? Диктую… Жду…
Василий Иванович с победной улыбкой оглянулся на притихшую Ольгу Леонардовну, хотел что-то сказать, но в этот момент раздалась пронзительная трель телефона.
– Алл-ле! Да, Николай Эрастович, это я, Качалов. Здравствуй, дорогой. Прежде всего, я тебя поздравляю с новым званием и наградой. Так держать! Конечно, при встрече… Да у меня все в порядке, не волнуйся… Но тут есть к тебе вопрос один, извини, частного порядка… Коль сегодня, Коль, ты – комендант всея Берлина, тебе должно быть известно, что там проживает наша с тобой славная соотечественница Ольга Константиновна Чехова. Да, та самая, актриса… Что с ней, не знаешь? А то тут ее тетушка волнуется, места себе не находит… Так… Так… Так… Я все понял, Николай Эрастович. Не смею беспокоить…
Качалов осторожно водрузил трубку на место, вошел из коридора в комнату непривычно растерянный, огорошенный и постаревший. Весь барский лоск исчез с его лица, словно грим под влажной губкой гримера.
– Что случилось, Васенька?
– Да ничего. Ну и втравила ты меня, Ольга Леонардовна, ох и втравила. Таких слов в свой адрес я уже полвека, пожалуй, не слыхивал…
– А что сказал твой генерал?
– Ну, всего я тебе, пожалуй, повторять не буду… Но суть такова: мой тебе совет, Василий Иванович, никогда и никому никаких вопросов об этой Ольге Чеховой больше не задавай. Я о ней ничего не знаю и знать не хочу. Дальше дословно: «Не звоните мне больше, Василий Иванович. Лучше будет, если вы забудете об этой персоне…» Вот так. Ладно, Олюшка, не расстраивайся, успокойся, все образуется… До вечера.
Конечно, профессия требовала от Ольги Леонардовны максимальной сосредоточенности, концентрации внимания и на сцене, и вне нее. Ведь, кажется, именно это проповедывал Миша Чехов в своем учении («списки» его американских лекций ходили по Москве, и друзья вручали их Книппер «под грифом «секретно» – «на один вечер, Ольга Леонардовна… только до утра… завтра уже нужно будет отдать…»). Чему же такому ее Мишка учил своих «послушников»? Рассматривать рисунок обоев, картину, предмет, ландшафт… Прислушиваться к какому-нибудь звуку… Слушать двух читающих одновременно и переносить свое внимание поочередно с одного к другому… Придумать ряд занятий самого разнообразного характера – например, рассматривание журнала с картинками, слушание музыки, танцы, арифметические вычисления в уме, игру в жмурки – и далее быстро переходить от одного занятия к другому по команде кого-нибудь со стороны… Слушая игру на рояле или хоровое пение, сосредоточиться мысленно на каком-нибудь постороннем мотиве… Большинство упражнений не требуют специального времени для своего воплощения. Их можно выполнять на ходу, на улице, между делами, нужно только приучить себя к тому, чтобы ни одна минута не пропадала даром, без упражнения…
Мишка задумал переплюнуть самого Станиславского, создать свою универсальную «систему»? Забавно… Однако порой актриса ловила себя на том, что, независимо от своей воли, пытается следовать рекомендациям беспутного племянника Антона Павловича, учиться концентрироваться.
Вот и сейчас, стоя за кулисами, она тренировала свое внимание, пристально наблюдая за зрителями, которые постепенно заполняли зал. Как обычно, среди мужчин преобладали люди военные, с орденами. Их спутницами были прекрасные женщины, как будто расцветшие после войны… Однако сегодня от Ольги Леонардовны не укрылось подозрительно большое количество «людей в штатском». Она безошибочно вычисляла их в любой толпе. Как выражалась актриса, по чрезвычайному остроглазию… Но почему их так много? Как правило, так бывало в ожидании визита в театр кого-либо из высоких правительственных особ, военачальников, представителей иностранных дипломатических миссий. Но администраторы ни о ком таком не говорили, ничего не знают. Или прикидывались, что не знают…
Свои сцены Ольга Леонардовна уверенно «вела» по раз и навсегда закрепленным во время репетиционного периода «лекалам», лучшим из многих вариантов мизансцен, включая интонации, движения, жесты, гримасы, паузы. Именно это было классом, а не ремесленничество, выдаваемое за импровизацию.
Но в третьем действии Раневская-Книппер вдруг почувствовала какое-то необъяснимое волнение, и во время диалога с Трофимовым она неожиданно для партнера отвернулась, приблизилась к рампе и стала неотрывно всматриваться в зрительный зал, перебирая лица, одно за другим. На мгновение даже дрогнула и чуть качнулась. Но тут же очнулась, как от наваждения, спохватившись, взяла себя в руки и, обыграв свой сбой будто бы возникшим отчуждением от этого недотепистого Пети Трофимова, вечного студента, болтуна с гонимой, заблудшей душой, вновь стала Раневской. Только самые искушенные театралы заметили, что со сцены заговорила не героиня чеховской пьесы, а усталая, стареющая, но все еще сильная женщина:
«Вы видите, где правда и где неправда, а я точно потеряла зрение, ничего не вижу. Вы смело решаете все важные вопросы, но скажите, голубчик, не потому ли это, что вы молоды, что вы не успели перестрадать ни одного вашего вопроса? Вы смело смотрите вперед, и не потому ли, что не видите и не ждете ничего страшного, так как жизнь еще скрыта от ваших молодых глаз? Вы смелее, честнее, глубже нас, но вдумайтесь, будьте великодушны хоть на кончике пальца, пощадите меня. Ведь я родилась здесь, здесь жили мои отец и мать, мой дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом…
У меня сегодня тяжело на душе, вы не можете себе представить. Здесь мне шумно, дрожит душа от каждого звука, я вся дрожу, а уйти к себе не могу, мне одной в тишине страшно…»
– Молодец, – нежно пророкотал Качалов, встречая ее за кулисами. – Это было что-то новенькое… Хотя за подобные экспромты у нас, как ты знаешь, по головушке не гладят.
– Васенька, ты можешь мне не поверить, но в зале, кажется, была Оля…
Берлин, июль – август 1945 года
26 июля Ольгу Чехову спецсамолетом возвратили в советский сектор оккупированного Берлина. Вот она и дома. Верит и не верит в собственное спасение… Неужели вновь, как когда-то в детстве, где-то в саду залаяла собака, и шакал, испугавшись, выпустил из пасти свою добычу и скрылся в кустах?..
По совету московских «друзей», чтобы успокоить тетушку и развеять ее напрасные подозрения и страхи, Ольга Константиновна сочинила весточку Ольге Леонардовне: «Моя дорогая и милая тетя Оля! Наконец-то собралась тебе написать. Я застряла в Вене…»
Так, все нормально, решила она и продолжила: «Олечка с мужем и Верочкой живут со мной. Доктор Руст начинает работать здесь, в больнице. Сегодня я навещала Аду с Мариной – и насмеялась до слез, как Ада доит корову. Ведь у них целое хозяйство. При твоей подвижности тебе ведь не трудно нас навестить, и все мы тебя ждем с нетерпением. От Ады, Олечки и Марины ты знаешь все события последних лет. Бедная мама не пережила того, что так ждала, – победы русских.
О себе еще мало могу написать, так как переезд меня совершенно замучил. У нас в гостях был Симонов и рассказывал много о Леве. Где ты будешь в следующие месяцы? Пиши и, самое лучшее, прокатись к нам. Так хочется тебя обнять. Олечка и Верочка, Ада и Марина присоединяются к моим сердечным поцелуям. Твоя Оля. 2 августа 1945 года».
Семейные драгоценности и столовое серебро по-прежнему хранили земли кладовского сада. Только теперь над ними вместо роз росли капуста, морковь и картошка.
…Ах, какое солнышко! Лейтенант Гриша Останин блаженно улыбнулся каким- то своим не ведомым никому мыслям и решительно стянул гимнастерку. Подумав, снял еще и майку и растянулся на траве. Благодать! Он даже зажмурился от удовольствия. От бесконечной тишины и покоя…
