меня довели до того места, где он спал в гамаке. Лето уже наступило, поскольку припоминаю, что листва была сухой. Я шел медленно, чтобы не разбудить Гато, хотя вообще-то в любом случае собирался его разбудить. Но все равно шел я тихо, чтобы он не понял, что мы уже здесь. По сухой листве надо ходить осторожно, поскольку она шуршит и выдает тебя. Было около трех часов ночи. Я подошел к Гато, спавшему в своем очень низко подвешенном, так в ладонь над землей, гамаке. Палатки над гамаком он не разбил — ведь было лето, — и луна сквозь зеленую листву освещала все вокруг. Я увидел оружие Гато — это был Ар- 15. Мой карабин М-1 будет похуже.
Да и понятно, ведь и он лучше меня, и больше меня находился в горах. Я стоял рядом с Гато и чувствовал, что он пахнет так же, как я. Это был тот же запах, что исходил и от моего вещмешка. От моего гамака и моей накидки. Но в чем-то его запах был иным, отличным от моего. Хочу сказать, что я волновался, так как не знал, будет ли он рад увидеть меня и почувствует ли он то же самое, что чувствовал я. Я нервничал, не знал, как он отреагирует. А вдруг просто скажет: «Привет, как дела!» Или еще что. Откуда я знал, что скажет Гато. Вот так я простоял какое-то время: разглядывая гамак и вбирал в себя разные запахи, вспоминал тысячи разных вещей и внутренне обращался к нему, дескать, видишь, вон аж куда нас занесло. А потом тронул его и сказал «Вентура... Вентура... а, Вентура...» Просыпаясь, Гато сказал: «А-а-а-а-аа?» «Вентура, это я, Эухенио». Когда я произнес «Эухенио», то Гато было резко подскочил, но остался полусонным сидеть в гамаке... Видимо, услышав «Эухенио», он решил, что спит. Потом у него выступил пот, а я схватил его за освещенную луной голову и сказал: «Гато, это я, Эухенио». Только тогда он сказал мне: «Худышка!» Мы обнялись, да так и рухнули на землю, поскольку я-то сидел перед ним на корточках, а он выпал из гамака, и тут я опять ощутил запах Гато. А он мне сказал: «Ну как ты?» — словно желая этим сказать, дескать, как там тебе досталось. После того как я ушел и ты столько всего совершил — и там и здесь, — и как тебе здесь после всего того, что уже довелось пережить, и что мы опять вместе, и как тебе сейчас, когда мы увиделись снова после всего. В общем, так мы какое-то время полулежали, обнявшись, а потом поднялись, и Гато сел в свой гамак, а я присел перед ним на корточки. Столько всего надо было нам сказать друг другу, что мы просто не знали, с чего и начать. В лунном свете я разглядел у Гато небольшую густую рыжую бородку, а глаза так и остались зелеными. Меня он спросил: «Ну как Клаудия?» — «Не знаю. Говорят, что у меня ребенок. А ты? И Суси?» «Парень — сказал он, — все кончилось». — «Как это, все кончилось?» — «Да так, она там, а я здесь. И все кончилось». «Но ведь колечко-то ты носишь», — заметил я. Дело в том, что когда-то Суси купила два колечка и одно из них подарила Гато. На колечке Суси было выгравировано ее имя «Суси» и дата их первой встречи. А на колечке Гато (Эдгарда) было написано «Эдгард». «Ага, — сказал он, — но я здесь, а она там. И у нее есть то ли парень, то ли муж, не знаю точно...» — «Да ну! А чего ж ты колечко-то носишь?» — «Да не слезает оно, хотя там у нее уже другой парень появился».
Мы замолкли. А потом рассмеялись и понесли всякую чушь, ну, не то чтобы непотребности, но вели всякий беспорядочный треп. Вскоре нас начало клонить ко сну, ведь уже рассветало. На следующий день мы оба встали одними из первых, словно и спать больше не могли, гак нам хотелось поговорить и посмотреть друг на друга. Я начал рассказывать. Тогда-то он мне и сказал: «Знаешь, мне сообщили, что вначале у тебя были проблемы и горы давались тебе нелегко. В общем, просто сказали, что у тебя трудности». — «Да, начало давалось тяжело». На это он ответил, что и ему пришлось туго. Словом, беседа текла мягко, ровно и спокойно. «Похоже, — сказал он, — тебя пошлют в город». «Кого?» — спросил я. — «Тебя, тебя». И добавил: «Думаю, это правильно, так как там от тебя больше пользы». «Нет, парень, — сказал я, — физически я уже окреп». — «Ну, это-то да, но теперь речь идет не о физическом состоянии, а о том, где мы с точки зрения военно-политической можем принести больше пользы. Я считаю, что в городе ты нужен больше. Правильное это решение, идти тебе в город». — «Ну хорошо, если меня пошлют в город, то пускай. Я пойду туда, куда меня пошлют, но ведь я уже набрался сил, чтобы остаться в горах, и доказал это». — «Нет, паря, — сказал он мне, — ты не дави на физическое состояние, не о том речь, а о том, где мы больше нужны».
Действительно, на следующий день меня вызвали на совещание, в котором участвовали Модесто, Родриго и Гато. Причем Гато отмалчивался. Чтобы сообщить мне свое решение, они выбрали Родриго, и я был уверен, что они мне выложат окончательное решение. К тому же я не знал, отправляют ли меня в город из-за лесмании и аппендицита или речь действительно шла о рациональной расстановке кадров. А быть может, меня и впрямь потребовали для подпольной работы в городе. В общем, меня вызвали, и пока Модесто и Эдгардо молчали, Родриго сказал: «Слушай, Эухенио, мы тут подумали, к тебе пригляделись, увидели, что ты можешь, твои моральные качества, способность быстро адаптироваться. Но горы — это всего лишь только школа, куда из города придут еще многие товарищи, чтобы пройти подготовку, а потом вернуться назад. В этом смысле горы — великая школа, где мы также формируем наших людей, а потом уже окрепших мы посылаем в город, поскольку горы — это еще не все и мы должны стремиться работать как в городе, так и в сельской местности...» Все это он мне разъяснил, упомянув множество разных вещей, и добавил: «Тебе мы хотим сказать вот что: Эухенио, который пришел сюда, это не тот Эухенио, который спускается в город. Ты уходишь в город, и там товарищи тебе поручат нужное дело...» Многое тогда промелькнуло у меня в голове... Дескать, почему же именно так? А потом я подумал: ну хорошо, я спускаюсь в город. Но не в Леон ли? Ведь в Леоне меня знают. Я там и трех кварталов не пройду, да просто в машине у светофора не смогу остановиться без того, чтобы полицейский или какой-нибудь гвардеец меня не узнал. Но просить, оставьте меня, я не стал, потому что всегда буду там, где мне прикажут.
Итак, мне приказали спуститься с гор. И осмелюсь сказать, что мне это было не по душе, поскольку я уже поверил в себя и столькому научился в горах, что мне подумалось: не могу я бросить ребят, не могу уйти вниз. Не могу я оставить их. Но таково было решение командования, и я ушел вниз. Это было летом, в середине апреля 1975 г.
XV
Спускаться мы начали вместе с Хуаном де Дьос Муньосом и Вальдивией, то есть Хосе Долоресом Вальдивией, которого там называли Фаустино или Сильвестре. Фаустино дошел с нами только до определенного места: он должен был добраться до Куа и открыть там новый маршрут. Я же двинулся дальше. Шли мы несколько дней, пока как-то уже к вечеру не добрались до одного маленького ранчо, где я познакомился с Франсиско Риверой (Хуана де Дьос я знал и раньше: он был с Гато в лагере, а потом, ведь это он привел меня в горы, куда я столь памятно карабкался в 1974 г.). Словом, мы подошли к ранчо, подали сигнал и нам ответили. Мы вошли. Домик был небольшим, то есть пять на пять метров, да кухня, где было несколько табуреток, маленький грубой работы столик, гамак, кровать, очаг с вот-вот готовым закипеть черным кофе, а рядом еще одна табуретка. Когда мы вошли, то внутри дома я обнаружил голубоглазого симпатичного блондина в техасской шляпе, который даже не пошевельнулся. Затем, когда Хуан де Дьос сказал: «Ромуло, это Эухенио», — то он меня спросил, протянув руку: «Так вы Эухенио?.. Очень приятно, товарищ». При этом он так даже и не приподнялся. «Ну как дорога?» — сказал он. — «Нормально, товарищ». «Компита [80], — обратился он к хозяйке дома, — вроде закипает». Он весь был поглощен кофе, подбрасывая в огонь дрова и покуривая. «Как там ребята?» — спросил он. — «Хорошо, компа». Говорил он точь-в-точь как крестьянин, но выглядел по-городскому. У очага же он — белокожий, с голубыми глазами, тонкими чертами и в техасской шляпе на голове — вообще смотрелся как американский ковбой. Да... этот человек... он выглядит как техасец, а говорит как местный крестьянин. Ну, мы еще немного поболтали, причем он расспрашивал и говорил о вещах серьезных, но языком крестьянина. Потом мы стали укладываться спать, однако не в доме, а метрах в пятистах, где нашлось несколько гамаков. Беседу продолжили и на следующий день, а затем мы двинулись в путь, продолжая спускаться с гор... да, мы спускались с гор. Я убедился, что это факт неопровержимый: я иду в город. В этот момент в мою голову приходили разные мысли. С одной стороны, я расставался с самым тогда для меня дорогим — с моими братьями по горам. С другой стороны, я приближался к тому, что любил больше всего, к городу и к моим городским друзьям. Кроме того, я не знал, куда меня определят. Наконец, меня ждал город с его электричеством, новыми красками, автомобилями, радио, телевидением и сахаром, который можно есть, когда хочешь. Да, да, когда хочешь. И потом в городе чувствуешь и смену времен года.
