разбираем не мнения, а процессы, посредством которых они формируются, правило, следуя которому мы делаем вывод, определяет для нас диапазон применения частотной теории. Правило вывода может быть частным, как в случае, когда, увидев вспышку молнии, я жду грома, или общим, как в случае, когда, рассмотрев и обобщив 99 примеров, истинность которых я установил наблюдением, я заключаю, что и 100-й пример также будет истинным. В первом случае процесс определяется привычкой: «После вспышки молнии ожидай грома»; степень ожидания, которую эта привычка должна порождать, равна доле случаев, когда за вспышкой молнии действительно следовал гром. Во втором случае мы имеем более общую привычку на основании 99 наблюдаемых и определенным образом обобщаемых примеров делать вывод, что и 100-й пример также будет истинным; наиболее обоснованная и соответствующая этой привычке степень веры должна быть равна доле всех случаев, когда при истинности 99 примеров 100-й пример также оказывался истинным.
Так, если дано отдельное мнение, мы можем оценить его как хорошее или плохое только на основании его истинности или ложности: если же дана определенная привычка, мы можем оценить ее как хорошую или плохую в соответствии с тем, близка или далека порождаемая ею степень веры к действительной доле случаев, в которых эта привычка приводит к истине. Тогда мы можем оценивать мнения на основе нашей оценки привычек, которые их порождают.
Этот подход можно применить не только к привычкам делать вывод, но также к привычкам наблюдать и запоминать; когда некоторое воспоминание вызывает у нас определенное чувство, мы полагаем, что это воспоминание отражает нечто такое, что действительно произошло с нами, хотя мы и не уверены в этом; степень доверия к нашей памяти бывает разной. Если мы спросим, с какой степенью доверия лучше всего отнестись к какому-то конкретному воспоминанию, вызывающему это определенное чувство, ответ должен зависеть от того, как часто при появлении этого чувства запечатленное в памяти событие действительно имело место.
Среди привычек человеческого разума особенно важное место занимает индукция. Со времен Юма было немало написано по поводу оправдания индуктивных выводов. Юм показал, что они не могут быть сведены к дедуктивным выводам или оправданы с помощью формальной логики. До этого пункта его аргументация представляется мне убедительной, и предположение м-ра Кейнса, что эту аргументацию можно обойти, трактуя индукцию как форму вероятностного заключения, на мой взгляд, принять нельзя. Но считать, что в результате складывается скандальная для философии ситуация, думаю, будет ошибкой.
Нас всех убеждают индуктивные рассуждения, и наше доверие к ним разумно, поскольку мир устроен так, что индуктивные рассуждения в общем и в целом ведут к истинным мнениям. Поэтому мы не можем не доверять индукции, а если бы могли, не видели бы никаких оснований для этого, потому что мы считаем ее надежной процедурой. Верно, что если у кого-то нет привычки к индукции, мы не сможем ему доказать, что он не прав, но в этом нет ничего особенного. Если человек сомневается в своем воспоминании или восприятии, мы не сможем доказать ему, что им следует доверять; требовать доказательства такого рода вещей значит желать невозможного, и то же самое верно в отношении индукции. Она относится к первичным источникам знания, как и память: никто не считает скандалом в философии отсутствие доказательства того, что мир не возник две минуты назад и что все наши воспоминания не являются иллюзией.
Мы все согласны с тем, что если бы человек не использовал индуктивных выводов, он поступал бы неразумно: вопрос только в том, что это означает. На мой взгляд, это означает не то, что этот человек в каком-либо смысле грешил бы против формальной логики или формальной вероятности, а то, что он не владел бы очень полезной привычкой, а без нее он находился бы в намного худшем положении, ибо, скорее всего,[708] значительно реже имел бы истинные мнения.
Это своего рода прагматизм: мы судим об умственных привычках по тому, как они работают, т. е. по тому, являются ли мнения, к которым они приводят, по большей части истинными или истинными чаще, чем мнения, к которым привели бы альтернативные привычки.
Индукция – это очень полезная привычка, и поэтому ее разумно усвоить. Философия же может лишь подвергнуть ее анализу, определить меру ее полезности и установить, от каких особенностей природы она зависит. Неизбежным средством при исследовании этих проблем будет сама индукция, без которой мы были бы беспомощны. И здесь нет никакого порочного круга. Только с помощью памяти мы можем определить, насколько точны наши воспоминания; поскольку эксперименты, которые мы проводим для установления этого, окажутся бесполезными, если они не остаются в нашей памяти.
Рассмотрим в свете сказанного, какого рода предметом является индуктивная или человеческая логика – логика истины. Ее задача состоит в том, чтобы изучать способы мышления и устанавливать, с какой степенью доверия следует к ним относиться, т. е. в какой доле случаев они приводят к истине. При таком рассмотрении от естественных наук ее отличает только более общий характер исследуемых проблем. Она должна заниматься относительной надежностью различных типов научных процедур, таких как поиск каузальных законов с помощью методов Милля,[709] или применение современных математических методов вроде принципа априорности, который использовался при создании теории относительности. Подходящий план для такого исследования можно найти у Милля; я имею в виду не подробности его методов и даже не использование им закона причинности, а его трактовку предмета (индуктивной логики) как совокупности индукций об индукциях, как закона причинности, который управляет менее общими законами и сам обосновывается индукцией через простое перечисление. При оценке различных научных методов индукция через простое перечисление используется как последняя инстанция; мы выбираем наиболее простой закон, согласующийся с фактами, но если мы не обнаружим, что получаемые таким методом законы согласуются не только с теми фактами, для соответствия которым они и были разработаны, но и с другими фактами, нам следует отказаться от этого метода в пользу какого-то другого.
Франк П. Рамсей. Дальнейшие соображения (1928)
A. Разумная степень веры
B. Статистика
C. Шанс
Когда мы выходим за рамки разумного (как в моем понимании, так и в научном), определить его точно становится совершенно невозможно. Вслед за Пирсом мы предицируем его привычке, а не отдельному суждению. Приблизительно разумная степень веры равна доле случаев, в которых привычка приводит к истине. Но, стремясь быть более точными, мы сталкиваемся со следующими трудностями:
1. Мы не можем всегда иметь дело с реально существующей привычкой: она может быть корректно выведена из некоторого предшествующего случайного или обманчивого опыта. Тогда мы обращаемся к более общей привычке создавать подобные привычки.
2. Мы не можем обратиться к доле
3. Иногда мы на самом деле предполагаем
4. Но можно было бы возразить, что, принимая во внимание пункт 1, эта трудность не обязательно возникает, поскольку согласно пункту 1 мы рассматриваем только очень общие привычки, для которых имеется множество примеров, так что, если бы шанс по нашей теории отличался от действительной доли, наша теория уже была бы признана ложной.
5. Кроме того, в таком предельном случае, как индукция, случайности не могло бы быть: она ее не предполагает.
К счастью, нет необходимости сосредоточиваться на точном смысле «разумного»; это могло бы потребоваться нам по одной из двух причин: или из-за того, что разумное является предметом изучения некоторой науки (что не так); или потому, что помогало бы нам быть разумными, дабы узнать, что такое разумность (что не так, хотя некоторые ложные понятия могли бы нам помешать в этом). Чтобы показать, что этого не нужно ни для одной из этих целей, мы должны рассмотреть, во-первых, содержание логики и,
