способы исторической интерпретации. К тому же остается и прежняя проблема интерпретации: выводы относительно исторических намерений Смита являются неотъемлемой частью самой интерпретационной работы и не могут служить независимым доводом в пользу того или иного понимания.[561]
Из приведенных соображений следует, что, восстановив или реконструировав намерения Смита, мы в действительности мало продвинемся в понимании отношения между двумя его главными работами. Именно поэтому проблема Адама Смита требует на самом деле чтения и перечитывания его текстов. Иначе говоря, наша задача состоит в интерпретации, а не в угадывании ментальных состояний человека, жившего в XVIII в. Тексты Смита принадлежат сразу многим дискурсам, – философии, истории философии, теории денег и торговой политике, истории, юриспруденции, эстетике, истории науки, языка и литературы, и т. д. Эпоха шотландского Просвещения была временем богатым в интеллектуальном смысле, а в текстах Смита отражено множество важных дискуссионных тем того времени, таких, как античная философия, эллинистический стоицизм, естественное право, гражданский гуманизм, естественная теология, нравственный сентиментализм, постньютоновская наука, меркантилизм, физиократия и труды французских энциклопедистов, а также художественная литература множества жанров, включая древнегреческую и современную французскую драму. Интеллектуальная среда, в которой жил Смит, включала не просто Шотландию, Англию и Францию, в ней присутствовали чрезвычайно влиятельные фигуры того времени, такие, как Юм, Руссо и Вольтер. Прочтение текстов Смита, появившихся как часть столь сложного интеллектуального калейдоскопа, таким образом, открыто для оценок и интерпретаций, в особенности для современных академических исследователей, для которых дисциплинарные рамки существенно отличаются от тех, что господствовали в интеллектуальной практике XVIII в.
Содержательные вопросы, связанные с современной версией проблемы Смита, касаются некоторых существенных проблем этики и экономической теории, которые, в свою очередь, соотносятся с тематикой интерпретации экономической составляющей «Богатства народов». История различных толкований этого сочинения выходит за рамки данной работы, так же как и рассмотрение того, насколько в этом объемистом труде затрагиваются аспекты, выходящие за пределы того, что ныне понимается под «экономическим анализом» per se. Но, вероятно, следовало бы заметить, что сдвиг к неолиберализму в последние десятилетия XX в. сопровождался ростом популярности взглядов Адама Смита как сторонника капитализма laissez-faire и провозвестника политики либерального свободного рынка. Однако множество работ, посвященных Смиту, подвергают сомнению фундаментальные аспекты этой позиции: исследователи оспаривают точку зрения, что Смит был в основном экономистом, утверждая, что в свое время Смит сделал себе репутацию прежде всего как философ-этик; оспаривают представления о Смите как о пионере капитализма laissez-faire, утверждая, что такой взгляд – анахроничная карикатура, основанная на избирательном прочтении одной из его работ; не все согласны и с тем, что экономическая теория как наука – это автономная дисциплина, не связанная с этическими и социальными проблемами.
Таким образом, многие исследователи считают, что мудрость Смита как морального философа определяет его мудрость как экономиста, и в начале XXI в. некоторые философы и экономисты возвращаются к Смиту, пытаясь найти ответы на актуальные вопросы о моральных основаниях рынка и о рыночных основах морали. Для некоторых исследователей проблемы интерпретации текстов Смита, таким образом, соединились с текущими спорами об этике, экономике и о моральной оценке идеологии развитого капитализма и свободного рынка. И действительно, некоторые интерпретации явным образом включают подобные замечания.[562] Проблема Адама Смита рассматривается сегодня исследователями не только как проблема, относящаяся исключительно или в основном к интеллектуальной истории, но и как проблема нашей эпохи и как вопрос, от решения или, возможно, упразднения которого зависит удовлетворение актуальных, насущных потребностей нашей текущей жизни. Исследователи, видящие неразрывную связь между ТНЧ и БН, склонны считать работы Смита частью решения актуальной в наше время проблемы взаимоотношения экономики и этики, а ссылка на ментальное состояние Смита часто рассматривается как свидетельство в пользу единой, синтетической концепции, включающей моральную философию и экономическую науку.[563] И напротив, исследователи, указывающие на разногласия или различия в расстановке акцентов между двумя работами, или между нравственной философией и экономикой, обычно видят в работах Смита не решение этих проблем, а скорее симптомы неразрешимой сложности вопросов, касающихся отношения рыночного общества и нравственности.
При последовательном сопоставлении «Нравственных чувств» и «Богатства народов» оказалось очень полезным обратиться к интеллектуальному опыту М.М. Бахтина.[564] В своей теории романа отличительным признаком «романного повествования» Бахтин назвал взаимное окликание голосов внутри произведения.[565] Исследуя европейское литературное и философское наследие, от греческой классики до XX в., и признавая особое значение романов Ф.М. Достоевского, Бахтин показал, что игра голосов должна была лишить голос автора центрального места в эстетическом замысле. Благодаря такому соотношению голосов возникла диалогическая форма художественной речи, основными чертами которой должны быть названы полифония и мировоззренческая многоплановость, неортодоксальность: «Роман – это художественное социальное разноречие,[566] иногда разноязычие, и индивидуальная разноголосица».[567] За пределами художественных жанров Бахтин находит только один пример диалогической речи – этическое рассуждение, внутри которого невольно начинает звучать исповедальный и покаянный голос совести. Говоря о нравственности, личность обретает себя только во внутреннем диалоге и споре. Европейская культура еще в Античности осознала важность такого внутреннего спора или «разговора наедине с собой» (soliloquium –
Бахтин противопоставляет диалогическую форму художественной речи монологической форме, в которой господствует (и выступает контролирующей инстанцией) только один незыблемый голос традиции или властного авторитета. К таким монологическим формам Бахтин относит эпос и научную речь.[572] В ряде случаев Бахтин утверждает, что между диалогической и монологической речью не может быть точек пересечения; но он также подчеркивает, что никакое словоупотребление не может быть совершенно замкнутым, всякое слово вовлечено в социальный и исторический контекст и потому наделено «диалогическими обертонами» – оно откликается
В «Теории нравственных чувств» мы находим множество черт «диалогического», по Бахтину, т. е. романического повествования. Речь идет о целом ряде проходящих перед мысленным взором читателя характеров, взятых из истории, литературы и повседневной жизни, – не изучив их многообразные личные
