латинского caesar; звонкий латинский s превратился в глухой по аналогии с греческим кесарь (многие купцы восточной части Империи, несомненно, лучше владели греческим языком, чем латинским). Таким образом, для перехода латинского caesar в древнерусское цьсарь (с последующим падением глухого ь) достаточно было перенесения ударения с первого слога на второй – процесс, обычный в русских диалектах (ср., например искра, свекла и др. с ударениями как на первый, так и на второй слоги). Приведенный же выше М.Фасмером факт отсутствия аналогичного слова в румынском и албанском языках ничего не доказывает. Правитель Рима того периода назывался четырьмя латинскими терминами-титулами (кроме латинских, бытовали и греческие, особенно на Востоке) – цезарь, август, принцепс и император (впоследствии, в III-IV вв. распространилось обозначение dominus («господин»)). Совершенно ни на чем не основано предположение, что на всей территории Империи и в прилегающих землях популярность всех этих терминов была одинакова. В Дакии и Иллирии (будущих Румынии и Албании) стояли римские легионы, вполне логично предположить, что там для обозначения суверена использовалось его солдатское обозначение – император (слова Октавиана Августа: «Я господин (dominus) для рабов, император для воинов, принцепс для всех остальных»). За пределами Империи, на ее северо-восточной периферии вполне мог получить распространение другой термин – цезарь, тем более, что он был до некоторой степени созвучен скифо-сарматскому слову кшайя – «царь».
Указанные заимствования трудно датировать периодом до I в. н.э. (когда римляне впервые появились в Причерноморье) и после V в. (падение Западной Римской империи). Наиболее же вероятными являются II-IV вв., когда во многих пограничных с Империей землях археологами отмечаются черты, характерные для провинциальноримских культур. Но, хотя такие черты (изделия римских ремесленников или предметы, сделанные по римским образцам) проникают далеко на север, вплоть до Финского залива [Седов 2002: 353], далеко не обязательно, чтобы на столь большом расстоянии распространялись и лексические заимствования из латинского языка. В отношении славян, живших в лесной зоне (например, зарубинской культуры) трудно себе представить, чтобы они переняли от редких римских купцов слова грек и календы. Для того, чтобы перенять этноним, надо знать народ, который таким словом обозначается, а «календы» – это первый день месяца, в который у римлян было принято платить проценты по долгам. Оба заимствования предполагают весьма тесные контакты славян с латиноязычными торговцами (если не поездки на родину этих торговцев). Об этом же говорит и заимствование слова кметь (в большинстве славянских языках оно имеет весьма уважительную семантику). Заимствование слова «царь» также предполагает довольно близкое знание славянами политического устройства в Средиземноморье того периода.
Все эти заимствования позволяют предполагать славяноязычие носителей Черняховской археологической культуры (во всяком случае – значительной их части). Это связано с тем, что из всех предположительно славяноязычных археологических культур первых веков нашей эры, Черняховская культура отличается признаками весьма широких торговых контактов с Империей.
Следует сказать несколько слов о хозяйственной жизни черняховцев, о том, почему им удалось добиться «экономического расцвета» [Седов 2002: 161], а многим их предкам и потомкам – нет. На территории нынешней Украины самые плодородные земли находятся в лесостепной и степной зонах, но эти зоны подвержены двум бедствиям: периодическим засухам и постоянным набегам степных народов. Оба этих фактора заставляли народы отступать в неплодородную лесную зону или, по крайней мере, сокращать запашку до самых минимальных размеров. Очевидно, черняховцам удалось разрешить обе эти проблемы. Как мог решаться вопрос с неурожаями в зоне рискованного земледелия – в Поднепровье? В XIX веке степные помещики решали вопрос просто: держали переходящий запас хлеба на несколько лет. Но во II-IV вв. это имело мало смысла; если племя запасло бы в амбарах зерна на десять лет, это гарантировало бы только то, что в неурожайный год десять окрестных племен за их хлебом и придут. Черняховцы придумали другой способ борьбы с капризами природы – они оставляли запас хлеба только до нового урожая (В.В.Седов пишет о зерновых ямах емкостью до 12 центнеров [2001: 158]), а остальное зерно продавали римлянам; полученные монеты и драгоценности закапывали в землю и в случае неурожая покупали хлеб в той же Ольвии. Именно с этим – с возможностью спастись от голода в случае нескольких засушливых лет кряду – и связано благотворное влияние на их хозяйство рынков Римской империи, а не заимствование у римлян неких достижений. Но это требовало постоянной заботы о безопасности торговых путей. Эта забота, а также необходимость решения второй проблемы – набегов сарматов (аланов) из Степи – необходимо требовала политического единства (отсутствия междуусобных войн, военный союз всех племен, во всяком случае – запрещение вступать в союз с агрессором против других черняховских народов).
«Вместе с тем необходимо отметить тот парадоксальный факт, что, если по уровню социально- экономического развития население Лесостепной Украины в позднеантичное время стояло на более высокой ступени, чем в скифское, то степень социально-имущественной стратификации в рамках лесостепных княжеств VI-V вв. до н.э. была неизмеримо более явственной» [Павленко 1989: 236]. Данный автор удивляется тому, что народ, стоящий еще на стадии первобытного общества, мог достигнуть такого уровня «социально-экономического развития», в частности, «институционализированной военно- политической власти» [там же], но так бывает. Указанные выше требования политического единства всех черняховских племен в условиях классового общества («социально-имущественной стратификации»), практически могут быть решены только одним путем – образованием единого государства, иначе своекорыстные интересы мелких владык сведут на нет любые договоренности по защите общих экономических интересов. Но, если этой «стратификации» еще нет, то и политический союз всей «трояновой земли» может существовать достаточно длительное время – слишком очевидны для всех преимущества соблюдения договоров с соседями и слишком жалка жизнь тех народов, которые встают на скользкую дорогу грабительских войн. Эти соображения столь весомы, что не имеет даже особого значения неоднократно упоминавшаяся полиэтничность черняховских народов – и «вельбарцам», и «позднескифам» также умирать с голоду не хотелось. Со временем, однако, появляется и «стратификация», и происходят события, о которых будет рассказано ниже.
Несколько забегая вперед, следует сделать некоторое уточнение по упоминавшимся в главе I русским фольклорным источникам. Вероятно, три фольклорных сюжета – две сказки о Кащее и былина об Иване Годиновиче зародились у трех различных групп восточных славян. Достаточно сравнить Марью Моревну из сказки с Настасьей из былины, как станет крайне маловероятным, что оба сюжета исходили из уст одних и тех же рассказчиков. Речь идет о тех временах, когда и сказки, и былина были вполне историческими преданиями и когда даже сомнение в истинности их у слушателей не могло возникнуть – если не верить преданиям отцов, то чему люди племен, не имевших письменности, могли верить? Н.В.Новиков [1974: 16- 22] пишет о том, что волшебной сказке «верят и не верят», еще в XIX веке, а часто к ней и относились вполне серьезно, хотя к тому времени уже тысячу лет существовала русская письменная культура и, как было указано, сказка – это никак не историческое предание. Естественно было бы соотнести эти пока гипотетические культурные «группы» с реальными археологическими «сгустками» черняховской культуры (союзами тех самых «черняховских племен»).
Крупный «сгусток» на Роси и в Среднем Поднепровье можно соотнести с россами, росичами (см. главу I). Такой же крупный между Днестром и нижним Днепром - Б.А.Рыбаков [2001: 26-27] соотносит с летописными тиверцами. В излучине Днепра – менее крупный, соотносимый с уличами [там же]. Так в дальнейшем эти союзы племен и будут называться. Вероятно, сюжет «первой» сказки исходит от россов. Женский персонаж здесь совершенно непорочен. Она вполне невинно со своей стороны похищена Кащеем и использует близость с ним только для того, чтобы помочь герою его убить. Только в этой сказке есть некоторые сведения о Кащеевом царстве (в других источниках их нет совсем). Можно добавить, что «пиратский» вариант былины, вероятно, того же происхождения, т.к. там идет речь о торговом пути по Днепру – жизненно важной коммуникации для россов IV века. Видимо сюжет былины о Даниле Ловчанине (см. выше) также относится к тому же союзу.
К происхождению в союзе племен уличей можно возвести былину об Иване Годиновиче. Уличи находились ближе всех к владениям остроготов (которые, как все тогдашние германцы, не умели жить с соседями в мире) и крайне нуждались в поддержке союзников из родственных племен. А в тылу у них находились «вероломные росомоны». Отсюда – крайняя нетерпимость к женскому персонажу (даже ее отца назвали не князем, а «гостем», во многих вариантах помещают его не в русский Чернигов, а в самую враждебную на взгляд сказителя землю (Литва, Орда и т.п.). В.Я.Пропп [1999: 134] пишет, что многие
