Пушкина разработаны шутливо: скептицизмъ ХVIII-го в?ка, вліянія Вольтера, Виланда, Гамильтона, Ла-Фонтена внесли въ юношескую поэму Пушкина эту своеобразную окраску, сближающую поэму Пушкина съ 'пародіями' на рыцарскіе романы. Такимъ образомъ, это ироническое отношеніе автора къ содержанію своего произведенія и, въ то же время, полное неум?ніе разобраться, чт
Поэма была принята русской публикой восторженно – ясное доказательство того, что она пришлась по плечу русскому обществу,- въ ней вид?ли старое, изв?стное, но сказанное на новый ладъ, возведенное въ д?йствительную красоту.
Впрочемъ, критика русская разд?лилась на два лагеря – одни восхваляли поэму, другіе ее осуждали. Жуковскій, посл? прочтенія поэмы, подарилъ Пушкину свой портретъ, съ надписью: 'поб?дителю-ученику отъ поб?жденнаго учителя'. Другой 'арзамасецъ' Воейковъ написалъ длинный разборъ поэмы, въ которомъ ее превознесъ, какъ произведеніе, въ 'романтическомъ' дух? написанное; онъ нашелъ въ поэм? и нравственную ц?ль, которая достигнута поэтомъ, такъ какъ злод?йство оказалось наказаннымъ, а доброд?тель торжествующей… Но Воейковъ не удержался и отъ упрековъ,- онъ нашелъ, что поэтъ недостаточно ц?ломудренъ: 'онъ любитъ проговариваться, изъясняться двусмысленно, намекать, употреблять эпитеты: 'нагіе', 'полунагіе', говоря даже о холмахъ и сабляхъ – напр.: 'холмы нагіе', 'сабли нагія'; онъ безпрестанно томится какими-то желаніями, сладостными мечтами и пр.' Такъ наивно судилъ о поэм? Пушкина ея поклонникъ: онъ увидалъ въ ней 'романтизмъ', котораго тамъ не было,- 'нравоучительность', которая отсутствовала, и безнравственность тамъ, гд? была только игра молодой фантазіи. Еще курьезн?е отзывы о поэм? ея противниковъ. Одинъ изъ нихъ хулилъ поэму съ точки зр?нія псевдоклассицизма; попутно онъ высказывается и о народныхъ сказкахъ; ихъ онъ называетъ 'плоскими шутками старины', несм?шными, и незабавными, а отвратительными по своей грубости. Поэтому и поэма Пушкина показалась ему произведеніемъ вульгарнымъ, недостойнымъ печати. Онъ восклицаетъ: 'позвольте спросить: если бы въ Московское Благородное Собраніе какъ-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможнымъ) гость съ бородою, въ армяк?, въ лаптяхъ и закричалъ бы зычнымъ голосомъ: 'здорово, ребята!' – неужели бы стали такимъ проказникомъ любоваться!'. Такимъ же 'неприличіемъ' показался ему литературный дебютъ Пушкина.
Очень важно, что для стариковъ-псевдоклассиковъ поэма Пушкина показалась 'проказникомъ',- это и было 'новое слово', внесенное Пушкинымъ; за это превознесли его друзья-арзамасцы, за это на него напали старики. Вся сотканная изъ старыхъ поэтическихъ формулъ, поэма Пушкина была нова своимъ свободнымъ отношеніемъ къ литературнымъ традиціямъ; она не была романтическимъ произведеніемъ {Фантастика поэмы не та, съ которой явился романтизмъ. Романтизмъ относится къ своимъ чудесамъ съ 'в?рой' (ср. сочиненія Жуковскаго),- между т?мъ, у Пушкина отношеніе къ фантастик? то, что мы встр?чаемъ въ волшебныхъ сказкахъ Х?III-го в?ка – скептическое, ироническое.}, но она была 'вызовомъ' творчеству 'старому', связанному правилами, подчиненному морали,- тусклому и однообразному… Тотъ фактъ, что около этого юнаго произведенія въ русской критик? разгор?лаь ожестченная полемика, доказываетъ всю важность поэмы.
b) Пушкинъ на юг? (періодъ міровой скорби). Пушкинъ на юг? подчинился вліянію поэзіи 'міровой скорби'. Обстоятельства его жизни сложились такъ, что для пессимизма почва была хорошая. Неожиданно попавъ въ опалу, онъ, беззаботный и безмятежный эпикуреецъ, увидалъ оборотную сторону жизни,- непрочность своего положенія, полную зависимость отъ властей; онъ уб?дился, что многіе 'друзья' отшатнулись отъ него, опальнаго поэта, увидалъ, что героини его легкихъ п?сноп?ній скоро забыли его… Все это были слишкомъ сильные удары для дов?рчиваго юноши, и разочарованіе въ людяхъ надвинулось на него. Знавалъ онъ и раньше приступы тоски, но тогда она лишь легкой т?нью проносилась надъ его эпикурействомъ,- теперь она, правда, ненадолго, сд?лалась господствующимъ настроеніемъ, опред?лившимъ типичныя черты его творчества на юг?.
'Міровая скорбь' коренится еще въ середин? ХVIII-го в?ка. В?къ французской философіи былъ эпохой блестящей, самодовольной цивилизаціи,- эпохой холодной и умной, по своимъ уб?жденіямъ, впрочемъ, не всегда глубокимъ и потому шаткимъ. Въ вожакахъ эпохи было мало любви и страсти,- 'много логики'. Этотъ в?къ, додумавшійся до безпросв?тнаго матеріализма, челов?ка представившій, какъ машину ('L'homme machine'), умудрился не только на всю жизнь челов?ка, всего государства, но и на жизнь міра смотр?ть такъ же просто и близоруко. Руссо, во имя забытаго 'чувства', выразилъ свой протестъ, – онъ обрушился на эту холодную, разсудочную культуру,- онъ призналъ, что цивилизація д?лаетъ людей 'несчастными'… Это признаніе и было зерномъ, изъ котораго развернулась европейская 'міровая скорбь'. На первыхъ порахъ ученики Руссо попытались бороться съ разсудочностью в?ка, съ ложью и односторонностью цивилизаціи – во имя идеаловъ правды, простоты и любви. Въ Германіи эти сторонники Руссо создали настроеніе 'Sturm und Drang'a', во Франціи – ту революцію, которая должна была перестроить всю жизнь на началахъ любви, на проведеніи въ жизнь идеаловъ 'равенства', 'братства' и 'свободы'. Въ Германіи это увлеченіе протестомъ, увлеченіе своей 'свободной личностью', привело къ Вертеру, разочарованному юнош?, который кончаетъ свои дни самоубійствомъ. На земл? ему н?тъ м?ста – или онъ долженъ смириться, какъ смирились Гете, Шиллеръ и другіе. Во Франціи разочарованіе выразилось еще сильн?е,- революція показала, что апостолы прекрасныхъ словъ: 'свобода', 'равенство' и 'братство' часто оказывались самыми обыкновенными тиранами, необузданными и свир?пыми… Революція разбудила въ обществ? вс? темныя силы, и недавній гражданинъ-идеалистъ предсталъ зв?ремъ. И вотъ, насколько прежде была безгранична въ людяхъ в?ра въ себя и въ ближняго, настолько теперь стало безгранично ихъ отчаянье. Онъ озлобился противъ людей, виновниковъ этого несчастія, сталъ презирать ихъ и ненавид?ть, отъ любви перешелъ къ вражд?, къ холодному индифферентизму и кончилъ самымъ мрачнымъ осужденіемъ жизни… Его скорбь объ этомъ мір? дошла до крайнихъ пред?ловъ,- она превратила его въ скептика и мизантропа. И революція, и имперія Наполеона одинаково вели къ этому антиобщественному настроенію. 'Рене' Шатобріана, этотъ разочарованный эгоистъ, бросающій родину и уходящій отъ людей въ л?са и степи Америки – лучшій представитель этого настроенія.
Поэзія Байрона была вовымъ словомъ 'міровой скорби'. Если его предшественники-'скорбники' ограничивались жалобами, или удаленіемъ отъ людей, отъ цивилизованнаго міра,- то Байронъ выступилъ съ 'протестомъ', съ 'вызовомъ'… Апостолъ 'свободы', защитникъ униженныхъ и оскорбленныхъ, сл?довательно, челов?къ гуманный – онъ часто знаетъ настроенія яркой мизантропіи – тогда онъ не находитъ для людей словъ любви. Въ такія минуты онъ создаетъ своихъ мрачныхъ титановъ-героевъ, сердца которых полны ненависти къ челов?честву, или холоднаго равнодушія. Такіе герои отрицаютъ любовь и состраданіе считаютъ слабостью. И вотъ, изъ 'эгоиста', на нашихъ глазахъ, выростаетъ 'эготистъ', т. е. независимая личность, гордая, сильная, которой не надо людей, не надо общества,- это – титанъ-'сверхчелов?къ', стоящій выше людскихъ законовъ и обычаевъ. Такимъ образомъ, 'байронизмъ',- изъ вс?хъ видовъ 'міровой скорби' является самымъ сложнымъ: онъ складывается изъ 'разочарованія' въ жизни, въ людяхъ, въ культур?, изъ 'протеста', который выразился въ пропов?ди 'свободы', и, наконецъ, изъ 'культа личности', переходящаго въ крайній 'эготизмъ'.
Съ поэзіей 'міровой скорби' Пушкинъ познакомился еще въ Петербург?: Шатобріанъ, съ его Рене, былъ ему давно изв?стенъ, и, быть можетъ, въ минуты утомленія отъ жизни, уже тогда отражался въ его радостномъ творчеств? с?рыми тонами. Теперь для этихъ настроеній почва была благодарная: Пушкинъ былъ оторванъ отъ прежней жизни, въ ней онъ им?лъ основанія разочароваться; оставалась въ сердц? пустота,- лучшая почва для разочарованія. Любопытно, что подъ вліяніемъ литературныхъ образовъ, Пушкинъ сталъ воображать себя
Произведеніе Пушкина проникнуто чувствомъ тихой грусти: прощаясь съ родиной, онъ весь во власти 'воспоминаній прошлаго'; вокругъ него летаютъ мечты, въ глазахъ его 'родились слезы вновь'; онъ жалуется, что 'отцв?ла его младость', и покидаетъ онъ родину съ 'глубокими ранами любви'. Не такъ прощается со своею родиной герой Байрона,- онъ прерываетъ все съ прошлымъ, воспоминаньямъ онъ не даетъ воли надъ собой, онъ не жал?етъ о дняхъ счастья въ родной сторон?, ему не о комъ 'сронить ни единой слезы',- 'см?ясь', онъ покидалъ свой край родной… Это см?хъ недобрый, жесткій – и тяжело д?лается отъ него на душ?. Только маленькій пажикъ Чайльдъ-Гарольда, съ его искреннимъ плачемъ, смягчаетъ это холодное прощаніе. И, право, нашъ Пушкинъ ближе по духу къ этому пажику, ч?мъ къ его господину- Чайльдъ-Гарольду-Байрову.
Въ 1821 году, окончилъ Пушкинъ поэму:
Это произведеніе т?сно связано съ жизнью Пушкина. И опять-таки въ этомъ произведеніи специфически-байроновскаго очень немного: н?тъ тутъ ничего 'мрачнаго, богатырскаго, сильнаго' {Такими словами Пушкинъ въ одномъ письм? определилъ сущность байронизма.} – н?тъ и сл?да энергіи байроновскихъ героевъ: никогда Байронъ и его герои 'подъ бурей' не поникали 'томною главой' – бури д?йствовали на нихъ возбуждающе. Между т?мъ, въ словахъ 'посвященія' къ 'Кавказскому пл?ннику': 'Когда я погибалъ безвинный, безотрадный' – слышится жалоба, чуждая байроновской поэзіи…
Дал?е говорится о желанномъ успокоеніи на лон? дружбы:
'… другъ друга мы любили
И бури надо мной свир?пость утомили-
Я въ мирной пристани боговъ благословилъ.
Байронъ, въ періодъ расцв?та своего творчества, никогда бы не благословилъ 'мирной пристани',- онъ былъ, по собственному признанію, 'врагомъ покоя': онъ жаждалъ борьбы, гоненія судьбы ему были нужны, такъ какъ они воспламеняли его энергію.
