Коронка в пиках до валета

- Ишь, по зверю лают. Кто бы там был? – сказал Яшка, взяв ружье. Осторожно пошел он по узкому карнизу в глубь грота. Собаки рвались за ним – мешали идти. Разогнал их прикладом.

– Что там? – спросил Тимошка.

- А черт его знает! Темно и идти трудно, – того и гляди оборвешься.

– Погоди, Яшка. Я на байдаре подъеду и огня возьму, – крикнул Тимошка.

Он положил пылающий сук на нос байдары и поплыл в глубь грота. Грот оказался очень глубоким, – байдара забралась так далеко, что скоро пылающий сук превратился сперва в огненную точку, а потом совсем его не стало видно. Собаки остановились где-то по дороге, – очевидно, карниз обрывался, и дальше пробраться не было возможности.

Катастрофа

Сидевшие у костра прислушивались к тому, что делалось там, в темной глубине грота. Сперва постепенно замирали вдали тихие всплески весел, потом тишина, потом страшный рев, громом прокатившийся под каменным потолком грота… Выстрел гулкий, раскатистый… Опять рев и человеческие крики – и все смолкло. Опять отдаленный крик, как будто о помощи.

Уильдер, Федосеев и Вадим, схватив пылающие головни, на оставшейся байдаре быстро понеслись на крик.

- Сюда, сюда, скорей! – услышали крик Тимошки откуда-то из тьмы.

– Стой! Стой! Легче! – Тимошка сидел верхом на перевернутой лодке и обеими руками держал Яшку, который был, по-видимому, без сознания. Все лицо его было залито кровью…

- Яшка медведя стрелил, а он бросился прямо на Яшку. Смял парня.

– А медведь где?

- А черт его знает! Убег должно! Принимай, братцы, Яшку, я ружья достану. Свети сюда.

Яшку втащили в байдару и стали освещать дно. В прозрачной воде на саженной глубине два утонувших ружья были видны отчетливо. Тимошка опустился в ледяную воду, вытащил ружья и влез в лодку. Он был так зол, как никогда еще. Ругался вовсю, – ругал поездку, всех участников, а больше всех Яшку.

- Черт бы вас всех побрал, – хрипел он. Злоба бушевала в его остервенелом сердце.

– И эта сволочь, – он ткнул ногой Яшку, – говорил ему, не стреляй, потому не видать. Вот выстрелил, а теперя всю морду ему и своротил медведь!

Не стесняясь присутствия Елены, Тимошка разделся донага, раздел и Яшку. Мокрые кухлянки, торбасы, шапки повесили сушиться над костром, влил рому в рот Яшке. Тот пришел в себя. Елена перевязала ему драную рану на щеке и ухе. Кусок уха был оторван. Тимошка занялся ружьями; их чистил, а сам ворчал и ругался:

– Так тебе, сволочь, и надо, – не мог угомониться старик, когда увидел, что Яшка пришел в себя.

Яшка попытался что-то ответить, даже как будто сострить хотел.

– Молчи ты, скоморох! – прикрикнул на него Тимошка. – Вот будет у тебя рыло набоку, так еще смеху больше будет.

Потом он стал успокаиваться, и самая ругань в его устах стала терять остроту злобы – начала переходить в нравоучение и вскоре приобрела характер некоторой игривости.

Наконец пострадавшие высохли и, закутавшись в горячие кухлянки, захрапели во всю мочь.