- Лежи тихо, - он замахнулся в очередной раз. - Не хватало мне еще, чтобы жильцы управдому написали.
Восемь, девять, десять... я пытался считать, но обжигающая боль, казалось, парализовала мысли.
- Хватит!.. - я понял, что не выдержу.
- Ничего не хватит. Ты человек взрослый и грехи у тебя тоже взрослые, что же ты, хочешь, чтобы тебе по детской норме доставалось?..
И дальше - одиннадцать, двенадцать, тринадцать...
- Больно! Не надо больше! - завопил я, пытаясь подняться.
- Тихо! Я знаю, что больно, - дворник с силой прижал мое лицо к жесткому шерстяному покрывалу. - Ну-ка, рассказывай, что ты там натворил. Рассказывай, а то я не перестану.
Это неожиданное и незапланированное насилие мгновенно выбило меня из колеи, и почувствовал, как из глаз потекли слезы:
- Я не могу сказать! Зачем вам! Да перестаньте, пожалуйста, хватит!..
Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать...
- Гаденыш, - с веселой злостью отозвался дворник. - Вот гаденыш какой! Да, больно, и это еще не все. А тому человеку, который из-за тебя страдает - ему не больно? Думаешь, я идиот? Не понимаю, во что на этот раз ты вляпался?..
- Ради Бога, перестаньте! - я задыхался от боли и слез, но вырваться никак не мог, его каменная рука крепко удерживала меня за шею. - Я все поправлю, я разберусь, только больше не надо!..
Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать...
И тут я 'поплыл', но не так, как с Яной - тогда это было опьяняюще приятно, а сейчас у меня просто наступил шок, но само ощущение отрыва души от тела было очень похоже, и я успел удивиться, что такие разные вещи, как боль и наслаждение, вызывают у меня такую сходную реакцию.
Двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять...
Очнулся я от струек ледяной воды, разбивающихся о мой лоб, и открыл глаза. Дворник стоял со стаканом в руке и добродушно хмурился:
- Ну, ты как?
Я осторожно пошевелился, подвигал затекшими руками, перевернулся на спину и, морщась от боли, натянул брюки. Разговаривать с этим человеком мне совсем не хотелось.
- Нормально? - он говорил ласково и мягко, словно с больным. - Не обижайся, ты же сам просил.
- В разумных пределах, - я сел, потом встал на ватные ноги, заправил за пояс рубашку и потянулся к стулу за пиджаком. - Я не просил надо мной издеваться. Хотя - спасибо, деньги свои вы отработали.
- Ну во-от! - он огорченно поставил стакан на стол. - Вот и делай после этого добро людям.
Я вспомнил какую-то давнюю сценку: затопленный солнцем летний день, старая голубятня, мы с Хилей, еще дети, сидим на теплой траве и смотрим вдаль, на синие в солнечном воздухе фабричные трубы. Меня кусает оса, в щеку, и Хиля, сдавливая изо всех сил двумя пальцами место укуса, бормочет с материнской озабоченностью: 'Да потерпи ты, жало надо вынуть, что ты как маленький... это для твоего же блага'.
- Спасибо, - повторил я, поправляя галстук. - Мне уже пора, жене привет передавайте.
- Может, чаю еще? - почти заискивающе сказал дворник.
- Ничего, я дома попью.
Странно, но Яна как-то отодвинулась в моем сознании на второй план, превратилась просто в девушку и больше почти не мучила, разве что немного, по инерции. Я знал, что уже освободился и - даже - полностью заплатил за свое так и не свершившееся преступление. А значит, оно и не свершится.
Дорога обратно совсем не запомнилась. Был пустой автобус, какая-то благообразная старушка наклонилась ко мне и спросила: 'Сынок, тебе плохо?', а мне было никак, даже мороз словно исчез, остались лишь плоские снежные улицы, резкое солнце да шум мотора.
После обеда пришла Хиля, серьезная, немного бледная, и несказанно удивилась, застав меня дома, да еще в постели - я читал, закутавшись в одеяло.
- Милый мой, ты почему не на боксе? Нездоровится? - она села рядом, погладила меня по голове, задержала руку на лбу. - Температура у тебя?
- А ты как сходила? - я понимал, что выгляжу больным, но на самом деле больным себя не чувствовал, просто - измученным.
- Да, как... - Хиля поморщилась. - Нескладно. Мама у нее красивая, породистая такая. А вот сестренка мне не понравилась, молодой человек к ней не пришел, так она нам чуть ли не истерику закатила. Да и подруга моя - тоже как-то странно себя вела, все в окно посматривала.
Мои глаза застыли, потому что я начал вдруг понимать смысл сказанного ею и ужаснулся.
- Хиля, а живут они где?
- В 'девятке', - беспечно отозвалась моя жена. - Знаешь, там есть такой страшно неуютный дом, 'Пирамида'?..
* * *
Когда встречаются после долгой (или даже недолгой) разлуки два почти чужих друг другу человека, которых связывает общее прошлое, неминуемо начинается разговор в стиле 'А ты помнишь?..'. Такого разговора с Хилей я боялся, потому что помнил почти все, и особенно - наши счастливые дни, когда ничто не предвещало плохого конца.
- Ну как, Эрик? - она улыбнулась, кольнув меня отблеском металлической коронки во рту. - Как жизнь?
Я развел руками:
- Да все в порядке...
- Не знаешь, о чем говорить? - Хиля проницательно наклонила голову.
Две мысли. Первая: она уезжает, и больше никогда в жизни я ее не увижу и не дождусь звонка. Вторая: ну и пусть.
- Зачем тебе туда? - спросил я. - Тут один человек мне сказал, что нас просто раскодировали. Дело не в том, верю я ему или нет, но можно же что-то сделать, тут врачи, психологи...
- Ах, Эрик, да знаю я все это! - она махнула рукой. - Думаешь, я такая же серая и дикая, как ты? Зиманский - надо отдать ему должное - умел все объяснить, не говоря ничего напрямую. Вот так я и вытянула из него все. Но кодироваться обратно? Зачем? Мне легче не станет.
- А там?
Хиля пожала плечами, улыбнувшись с какой-то издевкой над собой:
- Меня берет один парень - из тех, ну, ты понимаешь... Не в жены, нет, просто так. У них нет Морального кодекса, так что нам ничего не будет. Устроюсь на работу, жить буду у него...
- Это лучше, чем со мной? - я хотел снисходительно, по-взрослому усмехнуться и не смог.
Она вдруг оживилась, заговорила, убеждая даже не меня, а себя, а я смотрел на нее и думал с удивлением, что выглядит эта женщина так, словно жизнь схватила ее мощными руками, выжала, выкрутила до звонкой пустоты, оставив лишь глаза да злой звенящий голос, и непонятно, отчего так вышло. Ей никогда не приходилось плохо питаться, жить в общей квартире, стоять за станком, бесконечно штопать одни и те же чулки, считать копейки, как моей матери. И все же - она казалась совсем забитой, уничтоженной, придавленной какими-то обстоятельствами до самой крайней точки, после которой человек просто сходит с ума.
- ... и надоело быть чьей-то мамочкой, не хочу! - голос ее тревожил пассажиров, они оглядывались с раздражением. - Родители всю душу вытянули: когда ты выйдешь замуж, когда внука нам родишь... А никогда! Неужели непонятно?!.. Ты, Эрик - идеалист, думаешь, что все на свете просто, надо только быть порядочным человеком. Где-то верно, но жизнь сложнее, чем тебе кажется. Мне хотелось - хоть раз! - почувствовать себя просто женщиной, а не твоей заботливой нянькой. И что? Попадаются только такие, вроде тебя. А настоящего... Хотя нет. Они не такие, как ты, они даже хуже. Ты - единственный в своем роде.
- Ну, спасибо, - я хотел взять ее за руку, но почувствовал, что не могу этого сделать, и не потому, что она не позволит, а просто - не могу.
