уж скрывать - неприятная мне тетка, каких тысячи бродят по городу с хозяйственными сумками.
- Привет, котенок, - треснутым голосом сказала она.
- Привет... Эльза, - я подошел и под взглядами равнодушных пассажиров поцеловал ее в щеку.
* * *
Никогда я не думал, что три дня могут растянуться на столетие. Но это случилось, я и запомнил те дни до субботы как целую эпоху своей жизни.
На людях мы с Яной разговаривали подчеркнуто по-деловому, особенно она, я - не мог и больше молчал. Начальница перестала задавать вопросы, и все как-то устаканилось, хотя смешно так говорить, если речь идет о столь ничтожном сроке.
Мне казалось - я лежу на пыточной скамье, и очаровательный маленький палач сдирает с меня кожу, полоску за полоской, по-кошачьи при этом улыбаясь и мурлыкая. У него были ласковые руки - у моего палача, и ласковый девичий голосок, вырывающий из меня внутренности.
Облегчение наступало только во время редких перекуров, когда Яна, стоя совсем близко, на расстоянии вздоха, касалась меня иногда теплыми ладошками, и я 'плыл', как от высокой температуры. Это было, конечно, весьма сомнительное облегчение, но все же лучше, чем ничего.
В пятницу, все на той же лестничной площадке, Яна спросила:
- Завтра придешь?
- Да, конечно.
Она встряхнула короткими блестящими волосами, улыбнулась:
- Не боишься?
- Боюсь. Мне удержаться трудно, когда ты рядом. С ума схожу.
- Скажи: 'Я люблю тебя!', - потребовала она.
Я закусил нижнюю губу. Это было бы неправдой - сказать 'люблю'. Я превращался с ней в сумасшедшего, не мог думать ни о чем, кроме нее, но любовь - это что-то другое.
- Нет, Яна, не могу - извини.
- Боишься нарушить мораль? Но ведь ты не изменяешь жене со мной, мы просто друзья. Ну, скажи, тебе что, жалко?
- Ну, если как друга... я тебя люблю.
- Не так, - Яна нахмурилась. - По-настоящему скажи.
Я молчал. Она подошла, встала вплотную, заставив мое дыхание прерваться, и вдруг поднялась на цыпочки и поцеловала меня, не так, как в первый раз, а совсем по-женски, плотно и горячо, и длилось это долго, так долго, что я застонал.
- Ну? - Яна отстранилась. - Еще?
- Да, еще.
Не могу описать, к а к это было, потому что ничего не соображал, только чувствовал. Началось - и я взлетел. Кончилось - рухнул на твердую холодную землю.
- Еще? - засмеялась девушка.
- Ты издеваешься надо мной? - я стоял перед ней, насквозь мокрый, с часто бьющимся сердцем и трясущимися руками. - Тебе нравится смотреть, как я мучаюсь?
- А ты не мучайся. Ты просто живи. И вообще, ты у нас человек семейный, тебе по другим девушкам сохнуть не положено.
- Я не могу без тебя жить, - совершенно честно сказал я. - Ты мне даже снишься. Не знаю, может, это и любовь. Просто я привык, что любовь - это нежность. А с тобой - безумие какое-то.
Яна кивнула:
- Нежность должна быть к маме. К сестренке, к дочке. Это другая любовь. Ты нежность можешь даже к своему коту испытывать, но сходить с ума - только со мной.
- А Хиля? Ну, жена моя - это ее детское прозвище... Она, кстати, ждет ребенка. Что я должен испытывать к ней?
- А года через два с половиной видно будет, - Яна двинулась к дверям конторы. - Что сейчас-то говорить?
Я похолодел. Действительно, до окончания нашего с Хилей брака оставалось примерно два с половиной года: мы поженились в июле, теперь шли последние числа декабря. Но к чему Яна это сказала? Неужели она подумала, что я могу не продлить брак?..
Хотя - а кто бы запретил так поступить?
...В ночь на субботу мне приснился странный и страшный сон. Мы с Хилей стояли в самом заброшенном уголке города, за старыми угольными складами, на поросших густой желтоватой травой товарных рельсах. Вокруг не было ни души, только ветер свистел в пустых складских окнах да галки орали в бледном летнем небе. Я держал свою жену за руку и знал, что мы чего-то ждем - это 'что-то' должно было прийти с запада, со стороны Санитарного поселка, и инстинкт подсказывал мне лишь одно: 'Опасность!'. Хиля оставалась безмятежной, свободная ее рука лежала на округлившемся, раздувающем тонкое платье животе, а лицо, спокойное, умиротворенное, сияло улыбкой.
- Скоро, скоро, - сказала она. - Это будет очень красиво, честное слово. И ничего не бойся, мы же с тобой в безопасности.
Я попытался увести ее, потянул за тонкую кисть, но она вырвалась и помотала головой:
- Нет, я должна это увидеть, потому что иначе ребенок не родится. Потерпи немного, скоро все начнется и кончится.
И я стал ждать. Откуда-то возникли другие люди, все с затемненными стеклышками в руках, словно готовились к солнечному затмению. Пришел жизнерадостный Зиманский в своем неизменном светлом костюме и приволок здоровенный 'телевизор', который мог работать без всякой розетки, на каких-то неведомых батареях. Появились мои родители, нарядные, праздничные, живые и веселые. Последним, поддергивая спадающие линялые штаны, явился Глеб, старый, поседевший, с темным изможденным лицом - такой, каким я его запомнил.
- Глеб, - сказал я. - Это я украл твое письмо. Прости меня. Не хотел подводить маму, боялся, что она все еще тебя любит.
- А кто украл мое письмо у тебя? - Глеб встал рядом со мной, щурясь на чистый горизонт. - Кто это был? Твоя жена? Или твой друг с той стороны? Кто-то ведь сделал это, я уверен, что ты его не потерял.
Я пожал плечами:
- Теперь это неважно.
- Моя жизнь - это неважно? - удивился Глеб. - Получается, что и жизнь Хили - тоже неважно, раз ты привык бросаться чужими жизнями. И вот, смотри, что вышло, - он показал худой рукой куда-то вдаль.
Там неожиданно что-то зашевелилось, зазвучало, словно далекие раскаты грома, но я все еще не понимал, что это. А потом вдруг увидел вспышку, такую белую, что зрение мое на секунду перестало мне подчиняться, и я ослеп. Долгое мгновение мы все висели в этой белизне и тишине, словно в тумане, и я чувствовал, что мои кости просвечивают насквозь, и другие люди, те, со стеклышками, могут видеть их, как на рентгеновском снимке.
Что-то лопнуло, вспышка оборвалась, и вместо нее на половину неба вознесся гигантский, совершенно непредставимых размеров дымный столб в форме фантастического гриба, он рос на глазах, 'шляпка' его ширилась, а ножка вдруг поползла во все стороны, сметая на своем пути деревья, товарные станции, дороги, здания - все.
Дернув Хилю за руку, я побежал прочь и поволок ее, упирающуюся, за собой, но ноги мои почти не слушались, не гнулись, не отталкивались от земли. Я оглянулся - огромный вал пыли и камней приближался к нам, но никто не двигался с места. Зиманский улыбнулся и крикнул сквозь грохот:
- Не спеши, Эрик, мы должны досмотреть тот фильм и узнать, чем все закончилось!..
'Телевизор' рядом с ним вдруг включился сам собой, и я увидел на огромном экране нечто такое страшное, неописуемое, жуткое, что сознание мое, не выдержав, оборвало сон и вышвырнуло меня на поверхность...
Оказывается - я кричал. Хиля испуганно смотрела на меня, сидя на кровати, горел ночник, начиналось утро. Этажом ниже у кого-то заработало радио, донеслись звонкие детские голоса, поющие пионерскую песню.
