детей. Как видите, ничего страшного, обычное лечебное учреждение. Вы в Санитарном поселке никогда не бывали?
- Бывал. Не внутри, а так, только к забору подходил.
- А в Карантине?
- В Карантине - не пришлось. Но догадываюсь - там еще хуже.
- Ну, хотя бы с Санитарным вы можете сравнивать. Там ведь как: вооруженная охрана, строем - на обед, строем - на работу. А у нас вполне демократичные условия, даже театр свой организовали, пьесы ставим, у нас ведь больные талантливые есть, с художественной жилкой... Одно ограничение - выходить нельзя. А так все очень свободно.
Я проводил взглядом домик в решетками на окнах:
- Ну да.
Он хохотнул:
- А что вы хотели? Это все-таки не санаторий.
Мы ехали по аллее, которая никак не кончалась, и мне вдруг показалось, что машина стоит на месте, а окружающий пейзаж вертится, как пластинка, повторяясь бесконечно. Все было одинаковым, и домики, и столбы, и елочки.
- Много тут людей? - спросил я.
- Что-то около двенадцати тысяч, сейчас точнее не скажу. Состав все время меняется, одни прибывают, других выписываем... Да, а что вы так смотрите? У нас не тюрьма. Выздоровел - иди, никто держать не станет. Другое дело, что мало кто выздоравливает быстро, но есть и такие, кого мы уже через полгода отпускаем домой и даже селим на прежнее место жительства. Это - легкие случаи. Чаще на лечение уходит года три, четыре. Некоторые на всю жизнь остаются, а самых тяжелых приходится со временем отправлять в Карантин - они совсем теряют человеческий облик.
О Карантине я слышал очень много, а потому поежился.
- Вам, Эрик, - наставительно сказал Трубин, - обо всем этом думать нечего. Думайте сейчас о своей судьбе, завтра ведь для вас многое изменится. Вы хоть представляете, что значит быть инвалидом? У вас родственники есть?
- Нет, никого.
- Тогда придется самому устраиваться. Вам, конечно, как человеку молодому, никто не предложит переехать в социальный приют. Но сложностей будет порядочно.
- Зато работать не надо, - вдруг подала голос Полина.
- Ой, а вы не спите? - удивился Трубин. - Как самочувствие?.. Что касается работы, милая, так что ж хорошего - не работать? Дома долго не просидишь, с ума ведь сойдешь. А чем инвалиду заниматься?
- Читать, на природе гулять... собаку можно завести.
- Собаку надо кормить, а пособие - деньги небольшие, - Трубин вздохнул. - Я это, Эрик, почему говорю? Если у вас возникнут проблемы... ну, скажем, чем занять свободное время или где взять денег на корм собаке, приходите сюда. Руки-то у вас целы, придумаем что-нибудь.
Аллея неожиданно оборвалась, и машина плавно развернулась перед фасадом высокого старинного здания с колоннами и крохотными затейливыми балкончиками под каждым окном. Кое-где горел свет, мелькали за шторами темные человеческие силуэты, чувствовалась какая-то жизнь.
- Никогда не отдыхаем, - Трубин выбрался из машины и помог выйти мне. - Круглые сутки здесь кто- нибудь работает, и я тоже - иногда. Правда, должность моя позволяет в шесть часов уходить, сидеть я тут не обязан, но...
Из здания нам навстречу уже выбежали несколько человек в одинаковых серых костюмах. Среди них была одна женщина, молодая, красивая, в плотном розовом свитере и наброшенном поверх него белом докторском халате с развевающимися завязками.
- Где пострадавшие? - она деловито подошла к машине.
- Займитесь девушкой, - распорядился Трубин и повел меня к подъезду, заботливо придерживая под руку. - А мы с вами пока...
- Одну секунду, - рядом возник гладкий, словно маслом смазанный молодой парень с черными блестящими волосами, - товарищ Трубин, надо бы сначала протестировать...
- Это не пациенты, - жестко прищурился мой обворованный друг, - а мои гости. За обоих я ручаюсь.
- Распоряжение главного врача, - гладкий неумолимо качнул головой. - Все прибывшие подлежат тестированию обязательно.
- Что за новость?
- И, я извиняюсь, ваших друзей придется обыскать. Это не моя инициатива, но я с ней вполне согласен. Сами же знаете, что в городе творится.
Внутри у меня все мгновенно онемело при мысли, что этот человек проверит сейчас мой сверток и увидит там... что? Если бы я сам это знал!
* * *
И в детстве, и потом, когда я уже успел утратить часть своих непонятных детских иллюзий, меня не переставало тянуть в пригороды, и тяга это была настолько же постоянной, насколько и необъяснимой. Казалось бы, ничего особенного не таили в себе блестящие, убегающие на запад рельсы, длинные деревянные платформы, маленькие рынки у станций, всегда заполненные пестрой человеческой толпой, заборы, шлагбаумы, голубятни, водонапорные башенки, домики в два этажа, косые улочки - все это было лишено какой бы то ни было тайны, но часто, особенно в периоды смутного и грустного настроения, я шел на вокзал, покупал билет до конечной, садился в электричку и ехал, сначала в одну сторону, потом - в обратную.
Путешествия эти увлекли меня лет в двенадцать или даже раньше, сейчас и не вспомнить, когда впервые я увидел, что город не кончается на своих окраинах, а расползается затухающими кольцами во все стороны, врезается отдельными острыми языками в жиденькие рощи, перебрасывает щупальца через реки и растворяется постепенно в крошечных деревеньках с древними заколоченными церквушками. Это было просто одно из открытий моего детства - не более.
Родители ни о чем не догадывались. Они никогда не спрашивали, как я провожу время в их отсутствие, а сам я им не рассказывал. Наверное, 'папа' не запретил бы мне кататься на электричке, даже если бы знал об этом, но мне почему-то казалось, что такое странное занятие заставит его нервничать. Вслух он, конечно, ничего такого не скажет, а просто заметит с философской ноткой: 'Ну, что ж, человек познает окружающий мир... это естественно', но я-то знал, что ничего естественного тут нет. Мы оба это знали.
Позже я начал брать с собой Хилю, и она, не сговариваясь со мной и даже не спрашивая, в курсе ли мои родители, ничего не сказала своим. Наверное, она тоже чувствовала странность этих путешествий, но - по каким-то причинам - не могла от них отказаться.
Чаще всего мы выбирались за город в конце весны, когда подсыхала грязь и начинали покрываться зеленой дымкой деревья. Был у нас любимый маршрут, какая-то боковая железнодорожная ветка, упирающаяся в гигантский цементный комбинат, не слишком длинная - всего-то чуть больше часа езды со всеми остановками. Поезда шли в ту сторону почти пустые, вагоны были старые, с деревянными лакированными скамейками, и оттого уютные, а платформы на пути попадались, наоборот, новехонькие, сложенные из пустотелых бетонных плит. Хиля любила открывать окна и высовываться, позволяя ветру играть с волосами. Иногда и она, и я выглядывали в соседние окна, крича что-нибудь на полном ходу, вдыхая запахи пыли, креозота, машинного масла, загородной свежести, реки, весеннего невесомого дыма. Самым большим шиком было для нас помахать из вагона местным жителям, идущим вдоль насыпи по своим непонятным делам. Бывало, что они махали в ответ, особенно дети, и я сразу вспоминал себя в их возрасте, сидящего у окна фабричного дома и наблюдающего за возней девчонок - у меня не было возможности вот так торчать на железной дороге, провожая электрички.
Случалось, что на какой-то станции Хиля требовательно тянула меня за руку, и мы выходили в пыльное запустение незнакомого поселка, чтобы часами бродить по улицам, рассматривать дома, сидеть на траве у дорог и мерить босыми ногами глубину ручьев и речушек. На нас не обращали внимания: подростки как подростки, разве что одеты чуть получше местных. А мы впитывали все жадными, бесконечно
